Карта Творца - Эмилио Кальдерон

Мы доехали из Рима до Комо в комфортабельной carrozza[53]поезда, следовавшего в Лугано, и остановились в «Гранд-отель Сербеллони», старинной частной гостинице, построенной семейством Фриццони в 1852 году. Юнио и Габор заняли большие смежные комнаты (если память мне не изменяет, именно тогда я понял, какова сексуальная ориентация принца); я же обосновался в очень просторном и светлом люксе с видом на озеро в другом конце здания. Номер был обставлен французской мебелью, на окнах висели тяжелые бархатные шторы, на полу лежали старые персидские ковры; кроме того, помещение украшали chandeliers[54]из муранского хрусталя и фрески. Я никогда прежде не видел такой роскоши, и, разумеется, больше она в моей жизни не повторилась, так что воспоминание о тех днях можно сравнить с приятным сном, который по мере своего отдаления во времени все ярче врезается в память и вызывает все большую нежность.

Погода снова наладилась, воздух стал чистым, прозрачным и бездонным, словно воды озера, наполняя собой все уголки пространства; на придорожных клумбах распускались яркие цветы; в общем, жизнь моя пропиталась вялой негой, какую способны испытывать лишь мышцы, отдыхающие после больших физических усилий. Потому что мое существование в Риме после отъезда Монтсе действительно требовало больших усилий. Я даже стал завидовать сельским жителям, сдержанным, спокойным и не столь активным в проявлении своих политических взглядов, нежели итальянцы-горожане. Юнио обычно говорил: «Они ведут себя как настоящие швейцарцы».

Должен признать, в те дни мне стало казаться, что рай не земле существует.

Почти каждое утро мы ходили «на природу», по выражению Юнио, как будто она и без того нас не окружала. В ресторане отеля нам готовили корзину с провизией и бутылку prosecco[55], и Габор вез нас на машине к мысу Спартивенто, перешейку, разделявшему озеро на три рукава: правый — Лекко, левый — Комо — и среднюю северную часть. Оттуда открывался превосходный вид на горы, описанные Алессандро Манцони в романе «Обрученные», с грозными вершинами, покрытыми вечными снегами. Или же мы посещали расположенные в тамошних местах знаменитые виллы, чьи хозяева радушно принимали Юнио. Я до сих пор помню древние фамилии этих амфитрионов, чей домашний покой мы побеспокоили своим любопытством: Альдобрандини, Сфорца, Гонзага, Русполи, Боргезе и так далее. Однако чаще всего Габор садился за руль, и мы колесили по извилистым окрестным дорогам. А однажды утром мы сели на пристани Белладжо на traghetto[56]и отправились на «Виллу д’Эсте» — отель, не уступающий «Сербеллони». Байрон, Россини, Пуччини, Верди и Марк Твен значились в числе постояльцев этого легендарного заведения. Не говоря уже о королях, князьях и промышленных магнатах, превративших «Виллу д’Эсте» в своего рода витрину, место в которой обеспечивало ощущение морального превосходства от сознания того, что попал в число избранных среди избранных. Не знаю, говорил ли я об этом прежде, но Юнио принадлежал к числу тех, кто был бы рад дару вездесущности, чтобы иметь возможность находиться в двух местах одновременно. Эту тягу я всегда объяснял его живым, подвижным характером, находившимся в явном противоречии с ремеслом, коим он занимался. Но в этом был весь Юнио: человек двойственный, что-то вроде доктора Джекилла и мистера Хайда, головорез, испытывавший волнение при чтении стихов лорда Байрона.

Однако этим не ограничились открытия, сделанные мною в те дни. Однажды утром, когда мы завтракали на одной из террас «Сербеллони» с видом на озеро, Юнио стал рассказывать мне о своем детстве (он охарактеризовал его как «блудное» из-за многочисленных путешествий и частой смены местожительства), о семье (из-за денег слишком разобщенной, вследствие чего каждый делал, что хотел) и даже намекнул на то, какой путь ему пришлось проделать, чтобы стать тем, кем он стал. Он объяснил свою преданность делу фашизма и приверженность националистической доктрине Гитлера «семейными обязательствами», поскольку прочные узы связывали его род с руководящими классами обоих движений. Он назвал себя человеком умеренно религиозным, чуждым всякого экстремизма, потому что в жизни им движут прежде всего практические соображения. Юнио хотелось, чтобы светское государство переняло некоторые католические ценности, а церковь согласилась с рядом светских постулатов. Таких, например, как развод.

Как-то раз я спросил его, почему он избрал Белладжо, а не Венецию в качестве места для отдыха. Он ответил:

— Во-первых, потому, что моя мать, личность необычайно сильная, подчинила себе все в Венеции (затопив окрестности и устроив вторую лагуну), а во-вторых, потому, что в юности я снискал себе там дурную репутацию, а всякий уважающий себя благородный дворянин обязан беречь свою дурную репутацию. Если же мои сограждане увидят, во что я превратился, они в то же мгновение перестанут обо мне говорить и даже здороваться со мной. И будут правы.

Он помолчал и добавил:

— Венеция — единственный город в мире, куда не обязательно возвращаться постоянно, потому что приезжать в нее и мечтать о ней — абсолютно одно и то же. Не нужно даже засыпать, чтобы она начала вам сниться. Пойми меня правильно: говоря о снах, я имею в виду и кошмары тоже.

— Я Венецию совсем не знаю, — признался я.

— Правда? Мне казалось, ее знает весь мир. По крайней мере что все о ней слышали. Ты ведь миллион раз слышал, что Венеция — город влюбленных, однако я считаю иначе: это как раз город, не подходящий для влюбленных пар. Хочешь знать почему?

— Конечно.

— Потому что Венеция — лишь декорация. Она — как фальшивая любовь. Я поведаю тебе вкратце, что можно увидеть в Венеции: старинные дворцы с заброшенными чердаками, в которые могут попасть только их обитатели, похожие друг на друга как две капли воды, — и все это пахнет сыростью, пропитано тоской, а легион комаров каждую секунду напоминает нам, что город расположен в лагуне с затхлой водой. Гондолу можно воспринимать двояко: как черного лебедя или как плавучий гроб. Я сторонник второго толкования. О постоянных наводнениях, туманах и зимнем холоде я расскажу тебе в другой раз.