Смотритель. Барчестерские башни - Энтони Троллоп

Памфлет, который Том Тауэрс придвинул через стол Болду, назывался «Современная благотворительность» и показывал, как милостивы к бедным были наши предки и как черствы мы. Заканчивался он сравнением, в котором современность по всем статьям проигрывала древности.

– Читайте здесь, – сказал Тауэрс, вставая и переворачивая страницы памфлета. – Сомневаюсь, что вашему бескорыстному другу-смотрителю это понравится.

И Болд прочел:

«Небеса, что за зрелище! Раскроем глаза пошире и рассмотрим благочестивого, жившего четыре столетия назад, в темные века: узнаем, как он творил добрые дела и как творит их праведник нашего времени.

Первый ступал по жизни осмотрительно; он пекся о земных трудах и преуспевал в них, как преуспевает человек рачительный, однако всечасно помнил о лучшем сокровище, к которому не подберутся воры. Сколько благородства в этом старце, когда, опираясь на дубовый посох, он идет по улице родного города, принимая вежливые приветствия и знаки заслуженного уважения. Благородный старец, да, мой досточтимый обитатель Белгравии или другого подобного района, весьма благородный старец, хотя род его занятий – всего лишь оптовое чесание шерсти.

Впрочем, в те дни чесание шерсти давало изрядную прибыль, так что наш престарелый друг оставил по смерти большое состояние. Сыновья и дочери получили средства для безбедной жизни, друзья и родственники – утешение в своей утрате, немощные слуги – пропитание на склоне лет. Немалые свершения для одного старика в темном пятнадцатом столетии. Однако он этим не ограничился: следующим поколениям бедных шерсточесов предстояло благословлять имя богатого, ибо он завещал построить богадельню и оставил деньги для насыщения тех, кто уже не мог прокормить себя усердным чесанием.

Так старик в пятнадцатом веке творил добрые дела, насколько хватало его сил, – на мой взгляд, достойно.

Теперь взглянем на праведника наших дней. Он уже не шерсточес, ибо этот род занятий ныне почитается унизительным. Предположим, что он – лучший из лучших, человек, богато одаренный. Наш древний друг был как-никак почти безграмотен, наш современный друг обучен всем мыслимым наукам; иными словами, он – священник англиканской церкви!

И каким же образом он исполняет порученное ему благое дело? О небеса! страннейшим образом! Да, мой брат, таким образом, что мы бы не поверили, когда бы не имели достовернейшее свидетельство собственных глаз. Он знает лишь одну меру – ширину собственной глотки. Единственное его занятие – поглощать хлеб, рачительно приуготовленный для обедневших шерсточесов, да раз в неделю гнусавить себе под нос какой-нибудь гимн, покороче или подлиннее – чем короче, тем лучше, если хотите знать мое мнение.

О мои цивилизованные друзья! британцы, что никогда не будут рабами, сограждане, достигшие безграничной свободы, обретшие познание добра и зла, ответьте мне, какой достойный монумент воздвигнете вы многоученому священнику англиканской церкви?»

Болд был уверен, что его другу это не понравится; он не мог вообразить, что́ тому понравилось бы меньше. Какую адскую кашу заварил он, Болд, неосторожно выступив против богадельни!

– Как видите, – сказал Тауэрс, – дело широко обсуждается, и общественность на вашей стороне. Жаль, что вы хотите отозвать иск. Видели первый выпуск «Дома призрения»?

Нет, Болд не видел. Он читал анонсы новой книги мистера Популярного Сантимента, однако не связывал ее с барчестерской богадельней и совершенно о ней не думал.

– Это прямая атака на систему в целом, – продолжал Тауэрс. – Сокрушительный удар по Рочестеру, Барчестеру, Даличу, больнице Святого Креста и прочим рассадникам воровства. Сразу видно, что Сантимент побывал в Барчестере и все там разузнал; я даже думал, он слышал эту историю от вас. Написано замечательно; впрочем, первые выпуски у него всегда хороши.

Болд объявил, что ничего не рассказывал мистеру Сантименту и очень сожалеет, что дело получило такую огласку.

– Поздно заливать пожар, – сказал Тауэрс. – Здание прогнило и должно быть снесено. Я бы сказал даже, чем раньше, тем лучше. Собственно, я рассчитывал, что дело принесет вам определенную известность.

Слова эти были для Болда горше полыни. Он отравил своему другу-смотрителю остаток дней, а затем бросил дело, как раз когда оно начало приносить плоды. Надо же было все, все сделать не так! Причинить непоправимый вред и отступиться, когда ожидаемая польза почти в руках! Как упоительно было бы сражаться бок о бок с «Юпитером» и двумя популярнейшими авторами эпохи! Вступить в тот самый мир, которым он грезил! Кто знает, что ждало его на этом пути – какие лестные знакомства и общественное признание, какие афинские пиры, щедро приправленные аттической солью?

Впрочем, что толку в пустых мечтах? Он обещал, что отзовет иск, и, даже если бы мог пренебречь обещанием, поворачивать назад было поздно. В эту самую минуту он сидел в гостиной Тауэрса, куда пришел, чтобы положить конец выступлениям «Юпитера», и, как ни тягостна была ему взятая на себя задача, следовало изложить просьбу.

– Я не мог продолжать дело, – сказал он, – поскольку обнаружил, что был не прав.

Том Тауэрс пожал плечами. Как может успешливый человек быть не прав?

– В таком случае, конечно, вы должны его оставить.

– И я пришел просить, чтобы вы тоже его оставили, – сказал Болд.

– Просить меня, – повторил Тауэрс. Его спокойная улыбка и выражение легкого изумления долженствовали означать, что он, Том Тауэрс, последний, кто может иметь касательство к подобным вопросам.

– Да, – сказал Болд, почти дрожа от нерешительности. – «Юпитер», как вы знаете, принял в деле чрезвычайно живое участие. Мистера Хардинга больно ранило то, что там писали. Я хочу объяснить вам, что его самого упрекнуть не в чем, и надеюсь, что после этого новых статей не будет.

С каким бесстрастием Том Тауэрс слушал это невинное предложение! Обратись Джон Болд к дверным косякам горы Олимп, те бы выказали ровно столько же сочувствия или несогласия. Какая похвальная выдержка! Какая сверхчеловеческая сдержанность!

– Дорогой мой, – сказал он, когда Болд закончил, – я, право, не могу отвечать за «Юпитер».

– Но если вы поймете, что статьи несправедливы, вы можете положить им конец. Все знают, что это в ваших силах.

– «Все» чрезвычайно добры, но, как правило, заблуждаются.

– Бросьте, Тауэрс, – сказал Болд, собираясь с духом и напоминая себе, что ради Элинор должен твердо стоять на своем. – Я никогда не сомневался, что вы сами пишете эти статьи, и написаны они превосходно. Вы очень меня обяжете, если в дальнейшем воздержитесь от личных упоминаний бедного мистера Хардинга.

– Мой дорогой Болд, – ответил Том Тауэрс. – Я искренне вас люблю. Мы знакомы много лет, и я ценю вашу дружбу. Не сочтите за обиду, если я объясню, что никто, связанный с публичной прессой, не вправе