Смотритель. Барчестерские башни - Энтони Троллоп

– И его заполнят раньше, чем кто-нибудь узнает о вакансии, – ответил Том Тауэрс. – Возражение никогда не исчезнет. Вечная история с пожизненными правами духовных лиц, но что, если имеет место пожизненное злоупотребление, а право принадлежало бы городской бедноте, сумей она его добиться – разве здесь не такой случай?

Болд не мог этого отрицать, однако выразил мнение, что дело из тех, в которых нужно приложить много кропотливых усилий, прежде чем и впрямь будет достигнута общественная польза; он жалеет, что не задумался об этом, когда полез в львиную пасть, сиречь в адвокатскую контору.

– Боюсь, вам придется заплатить большие издержки, – сказал Тауэрс.

– Да, две или даже три сотни, – признал Болд. – Ничего не поделаешь, я готов к этим расходам.

– Очень философически. Приятно слышать, как человек с таким безучастием говорит о своих сотнях. Однако мне жаль, что вы отозвали иск. Неполезно для репутации затеять такое дело и не довести его до конца. Видели?

И он бросил через стол памфлет, еще почти влажный от типографской краски.

Болд еще не видел его и даже о нем не слышал, зато хорошо знал автора – джентльмена, чьи памфлеты, обличающие все и вся в современном мире, так широко обсуждались читающей публикой.

Доктор Унылый Антилицемер был шотландцем; молодость он провел в Германии, где обучался в университете и научился с немецкой дотошностью смотреть в самую суть вещей и разбирать их качества. Он постановил для себя не признавать за доброе ничего дурного и не отвергать как дурное ничего доброго. Увы, он так и не усвоил, что в мире нет беспримесного добра и редкое зло не содержит в себе семени чего-то доброго.

Вернувшись из Германии, доктор Антилицемер ошеломил читателей пламенностью мыслей, изложенных самым несуразным слогом. Он не умеет писать по-английски, говорили критики. Не важно, отвечала публика, главное, что его писания не нагоняют сон. Так доктор Унылый Антилицемер сделался популярен, и популярность, как это часто бывает, его испортила. Покуда он критиковал отдельные изъяны и пороки человечества, покуда высмеивал энергию, с какой сельские помещики бьют куропаток, или ошибку аристократа-покровителя, по чьей милости поэт был принужден вымеривать пивные бочонки, все было хорошо; мы радовались, что нам указывают на ошибки, и с надеждой ждали Золотого века, когда все, вняв увещеваниям доктора Антилицимера, станут искренними и деятельными. Однако доктор, неверно прочтя знамения времени и умы людей, назначил себя судьей всего сущего и взялся разить направо и налево, уже не обещая никакого Золотого века. Это было нехорошо, и, надо сказать, наш автор не преуспел в своем начинании. Его теории были прекрасны, а проповедуемый им нравственный кодекс – безусловно лучше существующих обыкновений эпохи. Мы все могли, а многие и сумели, учиться у доктора, пока тот оставался туманным и загадочным; однако, когда он сделался практичным, очарование исчезло.

Его слова о поэте и куропатках приняли очень хорошо. «О, мой бедный брат, – писал он, – убиенные куропатки по двадцать пар на охотника и поэт, вымеряющий пивные бочонки за шестьдесят фунтов в год, в Дамфрисе, не суть знаки великой эры! быть может, самой жалкой эры в анналах мира! К какой бы экономии мы ни стремились, политической или иной, давайте прежде всего убедимся, как это неэкономично: куропатки, убиваемые нашими землевладельцами по, скажем, гинее за голову, продаются на Лиденхоллском рынке по шиллингу девять пенсов, и на каждые пятьдесят птиц приходится один отправленный в тюрьму браконьер! А наш поэт, творец, созидатель, вымеряет пиво, не имея времени творить и сочинять, ибо как мерщик пивных бочонков имеет лишь немного досуга для пьянства! Воистину, мы высекаем каменные плиты острой бритвой, а подбородки себе скребем ржавыми ножами! О мой политический экономист, знаток спроса и предложения, разделения труда и естественного порядка, о мой громогласный друг, ответь, коли можешь, каков спрос на поэтов в державе королевы Виктории и каково гарантированное предложение?»

Это было очень хорошо и давало нам надежду. Мы можем лучше обойтись со следующим поэтом, когда он у нас появится, и, даже если не откажемся совсем от куропаток, можем смягчить законы о браконьерстве. Впрочем, мы были не готовы брать уроки политики у столь туманного учителя, а когда он объявил, что герои Вестминстера – никто, мы сочли, что довольно уже ему писать. Его нападки на курьерские ящики показались публике довольно пустыми, но были коротки, так что позволим доктору еще раз излить свои чувства:

«Когда величайшая скрупулезность делопроизводства могла бы помочь лежащим при последнем издыхании, когда курьерские ящики с патентованными замками Чабба и бархатной обивкой приносили бы хоть какое-нибудь облегчение несчастным, я, вместе со всеми, пересохшими губами взывал бы к лорду Джону Расселу, или, мой брат, к лорду Абердину по твоему совету, или, мой добрый родич, к лорду Дерби, на коего ты указываешь; ибо мне, иссушенному жаждой, они все на одно лицо. О Дерби! О Гладстон! О Пальмерстон! О лорд Джон! Каждый прибегает с безмятежным лицом и курьерским ящиком в руках. Врачи бесполезные! число их несметно, однако курьерские ящики бессильны облегчить недуг! Что? есть новые эскулапы, не обременившие душу бюрократической волокитой? Воззовем же снова! О Дизраэли, великий оппозиционер, чье чело сурово нахмурено! или: О Молесворт, реформатор, обещавший утопию! Они приходят, каждый с безмятежным лицом и – увы мне! увы моей стране! – с курьерским ящиком!

О безмятежность Даунинг-стрит!

Братья мои, когда на поле брани умирала последняя надежда и не оставалось и малейшего шанса на победу, древний римлянин закрывал лицо тогой и умирал с честью. Можем ли вы и я поступить так сейчас? Если да, то это лучший для нас исход, о братья, а иначе мы умрем с позором, ибо я не вижу для нас надежды на жизнь и победу в подлунном мире. Я, по крайней мере, не могу возлагать упования на безмятежное лицо и курьерский ящик!»

В этом, возможно, была своя правда и глубина рассуждений, однако доводы не убедили англичан отказать в доверии нынешнему устройству правительства, так что ежемесячные памфлеты доктора Антилицемера об упадке мира уже не привлекали такого внимания, как его ранние труды. Он, впрочем, не ограничился политикой, но разобрал большое число общественных установлений и все их нашел дурными. Доктор не обнаружил искренности ни в ком, хуже того, ни в чем. Мужчина, снимая шляпу перед дамой, лукавит, дама обманывает его, улыбаясь в ответ. Манжеты джентльмена лгут, дамские оборки преисполнены неправды. Знала ли история что-нибудь