Синагога и улица - Хаим Граде

— Твои гости правы, — вмешалась Гинделе, чего в прежние годы, будучи заскевичской раввиншей, никогда не делала.

— Об этом мне надо еще подумать, — ответил аскет и попросил гостей попробовать угощение, поданное раввиншей.

Палти Шкляр поспешно встал, собираясь уйти. Он чувствовал себя незваным, лишним. Однако раввин взял его за руку:

— Куда вы торопитесь, реб Палтиэл? Вы у меня тоже уважаемый гость, очень уважаемый.

— Это мир, в котором все мы не более чем гости, — сказал старший Шкляр с видом напускной набожности, якобы соответствующим кануну Судного дня.

Когда заскевичские евреи наконец покинули квартиру реб Йоэла Вайнтройба и Гинделе вышла во двор, ее уже ждали там соседи.

— Раввинша, правда, что ваш муж снова становится раввином Заскевичей?

Гинделе сердито ответила:

— Правда. А как же? Что нам, вечно у вас сидеть?

Соседи истолковали ее раздражение таким образом, будто она сказала: «Вы что, платите аренду за моего мужа?» Судный день стоял уже в дверях, и двор Лейбы-Лейзера был похож на курятник. До позднего вечера раздавались крики забегавшихся хозяек и кудахтанье множества кур, сидевших в клетках в ожидании, когда они послужат для обряда «капорес». Но как бы обитатели двора ни были заняты предпраздничными приготовлениями, они собирались группками и искали основного виновного в том, что аскет уезжает.

— Синагогальный староста Шефтл Миклишанский виновен! Ему не пришло в голову, что и ребе тоже надо есть. Позор такому старосте! — кричали рыночные торговцы. Женщины же, со своей стороны, утверждали, что настоящие виновники — это чужаки, новоприбывшие жители двора. Ведь двор был день и ночь занят этим цыганом Мойшеле Мунвасом и его язвой Нехамеле, а также больной Грасей и ее мужем, этим мрачным садовником. Вот люди и забыли, что у них в синагоге есть такой праведник, как этот ребе. Теперь двор Лейбы-Лейзера снова станет двором сплошных хамов. Счастье еще, что есть такой сосед, как слесарь реб Хизкия. Конечно, он такой святоша, что Боже упаси, но все-таки ученый еврей.

На следующий день посланцы Заскевичей пришли в синагогу Лейбы-Лейзера на утреннюю молитву, а после молитвы обступили своего раввина. Соседи по двору подошли к их кружку с просьбой. Конечно, это их вина, что ребе их покидает, теперь уже слишком поздно это исправлять. Поэтому пусть ребе едет себе на здоровье. Они только просят его остаться на Судный день и на праздник Кущей в их синагоге, где он молился и изучал Тору целый год. Привыкшие к ссорам посланцы Заскевичей сразу же стали кипятиться:

— Чем вы заслужили, чтобы наш раввин остался у вас на Судный день и на Кущи? Может быть, большим денежным содержанием, хорошей квартирой и почетом, которые он получил от вас?

Жители двора Лейбы-Лейзера не захотели смолчать. Реб Йоэл замахал руками, давая понять, что и он тоже хочет что-то сказать:

— Мои соседи правы. Я и сам уже думал, что должен остаться на Судный день и на Кущи с евреями, среди которых жил целый год. Поезжайте, господа, с миром и благополучием в Заскевичи и передайте тамошним обывателям, что я желаю им доброго приговора и доброй подписи^[131], а после праздников, с Божьей помощью, вернусь на должность раввина Заскевичей.

19

Осенним утром Судного дня пустые переулки и дворы выглядели золотыми. Солнце заглядывало в кривые окошки полуподвалов и чердаков, в узкие и холодные проходы и закоулки, но мало где находило человека — все были в синагогах. Свет и тени играли на опущенных ставнях и задвинутых засовах лавок и магазинов. Казалось, что последние тоже молятся — немо и неподвижно, закутавшись в талесы, сотканные из солнечных лучей. В переполненных синагогах целые сутки горели большие лампы, маленькие лампочки и люстры. Длинные поминальные свечи стояли в деревянных ящичках, наполненных песком, чтобы, не дай Бог, не случилось пожара.

Утренняя молитва подошла к середине. Спевшиеся голоса молящихся, еще не уставших от молитв, отдавались эхом в каменной пустоте извилистых переулков вокруг синагогального двора вплоть до конца Замковой улицы, где перед глазами еще свеже искрилась зелень, выглядывающая из-за барских железных оград. Но дальше, в городских садах и у берега Вилии, в то же самое время бродили молодые люди, отдалившиеся от синагоги и от молитв. Однако в Судный день и они тоже чувствовали себя чужими в аллеях городских парков среди гуляющих и смеющихся христиан. Женщины сидели на скамейках, подставляя лица чуть теплым солнечным лучам. Из-за ранней осени листья на деревьях горели всеми оттенками оранжевого, винно-красного, огненного, коричневого и желтого, как будто и городской парк тоже был синагогой, где посреди бела дня горели раскаленные лампы, свет которых сливался со светом восковых свечей.

Женское отделение синагоги Лейбы-Лейзера было буквально забито еврейками. У первой занавеси напротив орн-койдеша, размещавшегося в мужском отделении синагоги, стояли три женщины: жена садовника Грася, раввинша Гинделе и жена слесаря Злата.

Одетая в длинное белое платье, с голубым шелковым платком на голове Грася выделялась среди других женщин своей высокой чуть сутулой фигурой и округлыми тонкими плечами, которые и сквозь ткань светились обнаженной красотой. Руки она держала сложенными на груди. На ее лице покоилась просветленная улыбка — чистая печаль украденного и попранного материнства. Грася слышала набожное бормотание и вздохи вокруг себя, и ей было хорошо, уютно и тепло среди соседок, моливших Бога в День трепета. Однако сама она не молилась и не плакала. Только улыбалась и временами хмурила свой высокий выпуклый лоб, как будто вспоминая те счастливые Судные дни, когда ее мальчик еще был жив и она просила для него у Бога доброго года. Улыбка на ее лице стала вздрагивать и метаться, как пойманная птичка, пытающаяся вырваться из сетей. Грася хотела убежать от своих мыслей и от соседок, окружавших ее, от матерей, у которых есть дети. Она закрыла глаза и вспомнила свои девичьи годы, когда она имела обыкновение гулять одна-одинешенька по большому лесу в окрестностях Заскевичей.

Осень, и над опушкой леса висят тяжелые свинцовые тучи, как будто запирающие небо, чтобы птицы не могли улететь в теплые страны. Под ветвистыми, покрытыми густыми листьями деревьями уже расцвел осенний крокус, и его холодные лиловые огоньки светятся язычками пламени среди светло-зеленых разлапистых папоротников. Дальше, в глубине леса, стелется по обширной поляне сухой серебристый мох. Еще дальше, в ельнике, вокруг гнилых пней загорается влажная красноватая ржавчина пожухлой травы. Вдруг в лесу становится темно, и — как будто посреди белого дня вдруг воцаряется ночь с усыпанным звездами небом — посреди леса обнаруживается целый потайной мир пестрых ядовитых мухоморов. В лесу тихо. Все в нем погружено в оцепенение. Лишь отдельные лучи проникают через густое переплетение ветвей и трепещут, как натянутые струны. Под лучами искрятся свисающие плети золотисто-зеленых игл. Кусты затканы осенней паутиной, а на паутинках дрожат бриллиантовые дождевые капли… Грасе не хотелось открывать глаза и смотреть из женского отделения синагоги на голый двор. Она знала, что во дворе Лейбы-Лейзера зеленеет только плесень на стенах.