В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

твоей милой рукой к этой горячей голове, положи руку на это бьющее последним биением сердце, полное такой несказанной муки, такой нечеловеческой любви к тебе. Пожалей меня. Я не знаю, за что обрекли меня на страдания, на смерть. Не могу больше. Прощай! Про…»

Листки письма свалились с колен Натальи Михайловны и рассыпались по полу. Откинувшись на спинку качалки, она закрыла глаза и замерла. Ночные тени сгущались. Легкий порыв ветра колыхнул вершины деревьев и донес слабые звуки далекого оркестра. Темнота росла. Только белые цветы жасмина да с ног до головы белая, снежная фигура девушки выделялись из мрака.

Торопливые, нетвердые шаги приближались к террасе. Кто-то, не всходя на террасу, остановился против Натальи Михайловны.

– H.H., это вы? – спросила она, не открывая глаз.

– Нет, это я, – ответил голос.

С криком испуга Наталья Михайловна встала и, опершись руками на перила, широко открытыми глазами уставилась на пришедшего.

– Вы? Вы?

– Не бойтесь. Это не призрак. Я жив. Я помчался вслед за письмом, чтобы перегнать его, не дать вам прочесть.

– Вы живы?

– Я не мог убить себя. Я должен был еще раз видеть вас, спросить.

– Вы живы?

– Я не могу поверить, чтобы вы не любили меня. Одним вашим словом вы можете спасти меня. Я так люблю вас, что сделаю все. Я переменюсь. Я буду работать над собой… Вы не отвечаете?

– Я слушаю. Продолжайте.

– Я так люблю вас. Вы можете дать мне жизнь… Ответьте же мне.

Новый порыв ветра донес звуки оркестра и шевельнул волосы Константина Семеновича. Он как снял шляпу, так и держал ее в руке.

– Вы верите тому, что говорите?

– Я не знаю. Я верю. Я не мог убить себя…

Серебристый смех Натальи Михайловны прозвучал дико и страшно в тишине ночи. Лица Константина Семеновича не было видно.

– Вы смеетесь? Да, я не мог. Вы знаете: у меня есть ум, способности, я могу, я должен жить. Дайте мне жизнь, Наташа!

– Какой великий артист погибает.

Константин Семенович, сделав шаг назад и несколько театрально поклонившись, повернулся к выходу. Наталья Михайловна поспешно собирала листки письма.

– Постойте…

– Что? – в охрипшем голосе прозвучала надежда.

– Возьмите… это. Зачем вы писали это? Зачем на минуту вы заставили меня пожалеть себя… полюбить… вновь. Зачем вы лгали?

– Поверьте…

– О, не говорите мне этих фраз. Они измучили меня. Уходите. Я не могу вас видеть. – Наталья Михайловна зарыдала. Константин Семенович бросился к ней, но повелительный резкий голос остановил его:

– Не подходите!

Наталья Михайловна не видела и не смотрела, как он ушел. Часы на колокольне пробили 11. Скоро должны были вернуться домашние, ездившие в город. Железная дорога проходила недалеко от дачи, и Наталья Михайловна слышала, как приближался, грохоча, поезд. Пронзительный свисток огласил заснувший лес. Еще свисток, еще. Прерывистый, тревожный, он звучал тревогою, ужасом. Еще один пронзительный, протяжный вой – и все смолкло.

Через полчаса вернулись домашние. Мать, нагруженная покупками, тяжело дышала, крича отставшему мужу:

– Да иди же, Михаил Петрович. Это ты, Тася? Ах, какой ужас: сейчас поездом задавило какого-то человека. И представь: как раз из-под нашего вагона его вытаскивали. Я так перепугалась. Сейчас руки трясутся… Тася! Тасечка! Что с тобой? Воды, ах, батюшки, воды!.. Да иди же ты, Михаил Петрович!

28 января <18>99

Памятник

Эскиз

По Тверскому бульвару, по направлению к Страстному монастырю, шла женщина. Выражение «шла» не совсем верно, впрочем, определяло характер тех движений, которые проделывали ее ноги, стараясь удержаться на осклизлом покате аллеи и в то же время продвинуться вперед, к тому более светлому в окружающем сумраке месту, каким была Страстная площадь. Но уже третьи сутки моросил мелкий, осенний дождь, не переставая ни на минуту. Воздух настолько был пропитан холодной, все проникающей сыростью, что казалось, еще одна капля – и весь он обратится в сплошную, холодную воду, вплоть до низких иссера-темных облаков, непроницаемой пеленой отделивших скучную землю от высокого, спокойного неба с его мириадами равнодушных светил, о которых в этот момент забывала самая пылкая фантазия. Но продвигавшаяся женщина не обладала фантазией. Равнодушно предоставив грязному и мокрому, как гуща, подолу платья облипать мокрые ноги, она заботилась лишь о том, чтобы эти наиболее усталые части ее усталого тела не расползались далее пределов, полагаемых законами равновесия, и подвигали ее к светлому месту, в которое уставились ее глаза. Нельзя сказать, чтобы к этому месту ее влекла необходимость или какая-нибудь ясно осознанная цель. Тот же дождь моросил и там на площади, у этих ярких фонарей; никто не ожидал ее и там, как никто не ожидал ее здесь. Цель же, которая выгнала ее сегодня наружу и бросила в середину сырости, холода и дождя, была равно достижима и там, и здесь. Она вышла на работу и находилась в центре рынка того труда, одной из представительниц которого, официально признанной, она была. Но метеорологические условия невыгодно отразились на спросе. Второй уже раз проделывала она нелегкий путь по бульвару, не встречая ни души, даже сторожа, который, согнав ее с бульвара, мог бы внести некоторое разнообразие в однообразную прогулку. Все, кому мог понадобиться ее труд, сидели по портерным и кофейням, куда ей, мокрой, грязной и не имеющей гроша за душой, доступ был закрыт.

Ноги почти переставали слушаться, когда обладательница их добралась до памятника Пушкина и тяжело села на одну из окружающих его скамеек. Дальше идти было некуда. Глубоко передохнув и почувствовав минутное удовлетворение отдыха, женщина обвела вокруг глазами. Прямо перед ней тяжелой и угрюмой массой возвышался памятник. Дождевая вода каплями текла по черному, хмурому лицу, собиралась озерцами в глубоких выемках рукавов и ручейками стекала по складкам плаща. Наискось от женщины сидел какой-то человек. Собственно говоря, только путем наведения можно было догадаться, что это – человек. С внешней стороны это представляло собой огромный полотняный зонтик, из-под которого виднелось нечто, напоминающее собой ноги. В присутствии последних убеждало то обстоятельство, что большие галоши, какие рисуют обыкновенно в увеличенном размере на вывесках, не могли находиться тут одни без содержимого. Все это – и галоши, и зонтик, и голые, мокрые ветви деревьев, сиротливо тянувшиеся к неприютному небу, оставались в этой мертвой тишине и неподвижности.

Первой подала признак жизни женщина. То, что называется мыслями, не входило в круг отправлений ее организма, и ее обеспокоило неприятное ощущение. Ей захотелось покурить – взять папироску и раза три покрепче затянуться. Потребность в этом «затянуться» становилась все настоятельнее, пока наконец не подняла женщину