В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Через две минуты после того, как я услышал „люблю“, мои я уже сцепились: одно я продолжало еще радоваться, другое уже показывало ему язык. Интересно, не повторится ли это теперь, после выстрела!

Говоря, что для меня составляет загадку, кто из двух этих личностей составляет, собственно, мое настоящее я, – я отдаю лишь дань объективизму. В сущности для меня в каждую данную минуту ясно, что одно из них я – а другое есть тот несимпатичный мне, ненавистный господин, которого я, ей-богу, с великим удовольствием отправлю на тот свет. Вот теперь я попробую охарактеризовать и это мое я, и этого господина, которого ты так часто принимала за меня. „Я“ – нечто достойное, возвышенное; я – человек в чистом виде, без органических примесей. „Он“ – тоже человек, но возмутительный, грязный, подлый, скверный; он – органическая примесь к чистому человеку. Любил тебя я; заставлял страдать он. Когда я любил твою душу, когда я наслаждался твоим словом, взглядом в твои черные глаза, из которых на меня глядело такое же чистое, родное я, как у меня, – это был я. Когда же поцелуи падали на твое раскрасневшееся личико, когда во мне поднималась волна желаний, когда я роптал на то, что судьба, люди, ты – все вместе вы лишаете меня „счастья“, т. е. не даете исполниться всем этим желаниям, то был не я. То был этот самый господин. Когда я, сознавая, как ты несчастна со мной, искренне, от души хотел тебе счастья с другим – хотя бы с тем же H.H., – это был я. Когда же я дико ревновал тебя к нему, отправлялся бродить, таскаться по полям, ломал себе руки и ныл, – это был не я. Разве потом, когда мое я не побеждало этого мерзавца, я не говорил тебе о том, как ненавижу я себя? Это были не одни слова. Разве не получал я странного наслаждения в тот момент, когда в глухом лесу, катаясь по сырой земле, я царапал себе грудь, рвал волосы. А, этому господину больно? Так рви еще, грызи руки, – пусть будет еще больнее!

Чем еще тебя мучил я? Да, – своими непонятными речами и жалобами на жизнь, на людей, на себя. Но мог ли я не жаловаться? Я – я хотел быть великим, сильным, славным, бесконечно умным и добрым; я хотел обладать всем, чем обладают цари и боги. В то же время я глядел на себя, т. е. на этого господина, которого все называют моим именем, и он откликается, – и видел жалкую фигурку, слабосильную, склонную к получениям насморка, мелко самолюбивую и тщеславную. Разве, ты думаешь, мне не тошно, не противно было смотреть на этого господина, когда он, встретив другого господина, еще ниже ростом, выслушивал от него похвалы своему уму, красноречию, учености, удаче с женщинами, и топорщился, лицемерно косил глаза в сторону, а сам, всем своим телом, вопил: „еще, еще!“ А ты помнишь – <не> ты ли удивлялась и негодовала: „его все хвалят, а он от того в тоску впал!“ И когда твой братец, в виде комментария, произносил роковое „распущенность“, а H.H. намекал на „психопатство“, ты с готовностью с ним соглашалась. А когда этот господин уходил от тебя после ссоры, или кто-нибудь его обижал, или у него не хватало денег, или он встречал господина выше себя ростом и тот невзначай сталкивал его с своей дороги – какое чувство должен был я испытывать к этой обиженной, огорченной, завидующей, плачущей и жалующейся фигурке? Тебе тогда казалось непонятным, почему я, говоря о своих страданиях как будто и серьезно, в то же время как будто и смеюсь над ними. Но если б ты знала, как в то время ненавидел я себя за то, что я страдаю, что я могу так мелочно, жалко страдать!

И жить, сознавая, что на всю жизнь ты скован с этим опротивевшим тебе мизернейшим господином! Что мудреного, если и я начинал огорчаться и толковать о прелестях самоубийства, доводя тебя до неистовства. Помнишь, ты сказала мне: „за чем же дело стало!“ О милый друг, что за кавардак устроила ты во мне! Что за прелестный дуэт из двух я огласил мою душу! Одно я, забираясь ввысь, тянуло: „Она права!“, другое рычало басом: „И вот любовь!“ Помнится, что мерзавец одолел, и я устроил тебе легонькую сцену за то, что ты согласилась со мной.

Прости, дорогая, за откровенность, которая, быть может, обидит тебя. Ты знаешь, что я любил многих и многие любили меня. Но тебя любил я так называемою настоящею любовью. Теперь я скажу тебе, какие вещи проделывал со мной мой милейший сожитель. Вчера, например, и сегодня я бывал одинаково убежден, что ты – тот человек, который мне нужен, симпатичен теми и другими сторонами души. Вчера я с нежностью смотрел на твое я, выглядывавшее из глаз, и мой сожитель с жаром целовал тебя. Но потому ли, что он злоупотреблял этим удовольствием или он плохо спал, вообще черт его знает почему, – но сегодня он настроен скептически. Он смотрит на тебя и докладывает мне: „а заметил, брат, что у нее нос красный?“ Я посылаю его к черту, но невольно гляжу на нос, действительно, красный. А зачем она, целуя, так громко и некрасиво чмокнула. А этот взгляд – кокетство. И знаю я, что врет он, этот господин, и знаю я, что нос не имеет ни малейшего отношения к твоей душе, которую я люблю, – но в то же время чувствую, что меньше люблю эту неповинную душу».

Наталья Михайловна вспоминает, когда у нее был красный нос, но не вспомнив, читает дальше.

«И в результате опять какая-нибудь неприятность. А эти разговоры, бесконечные, однообразные, о том, люблю ли я тебя, любил ли я тебя вчера, буду ли любить завтра. Сколько остроумия, сколько огня, и слез, и сил тратилось на эту ничтожную, бессмысленную, жалко-нелепую работу. Ты не понимала, ты мучилась, не видя цели в этих разговорах, но чувствуя, как бесконечный винт, мое я, затягивает тебя, заставляет и тебя думать о том, что не нужно, что лишь отражение жизни узко эгоистичной. Всё я, я – под тем или другим соусом, но всё я. Помнишь, как в один вечер, незадолго