В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

прежде чем добился бы от старика ответа. Но и редкие прорывающиеся намеки показывали, что случилось что-то важное, и дети с возрастающим нетерпением стали ожидать Анну Ивановну. Иван Семенович, собиравшийся прилечь на часок отдохнуть, отложил свое намерение.

Но нетерпеливее всех был, кажется, Петька. С некоторых пор его задушевной мечтой стало бросить ученье и сделаться – «фалетором», т. е. форейтором на конке. Образ маленького мальчика, бесстрашно восседающего на большой лошади и со звоном и криком втаскивающего конку на гору, – носился перед его глазами. Теперь Петьке думалось, что отсутствие его матери находится в какой-то зависимости с осуществлением его блестящих планов. Часы протекали, и беспокойнее становились дети, ожидая появления матери.

И вот она появилась.

Раздались нетвердые шаги, чьи-то руки заерзали по поверхности двери, видимо не находя ручки – и из темного пространства коридора выступила на свет какая-то жалкая фигура. За всю жизнь старик не видел жены в таком виде; волосы выбились из-под платка и мокрыми прядями висели вдоль бледного лица; платок сбился на сторону; ватная кофта была распахнута, и одна пуговица, вырванная, очевидно, с мясом, болталась на тоненьком остатке сукна. Покачиваясь и шурша мокрым подолом платья, Анна Ивановна добралась до стула и упала на него, бессильно свесив голову набок. Вид матери был так необычайно ужасен, что старшие остолбенели, а отличавшийся быстрым соображением Петька, не ожидая специального приглашения, заревел во всю силу своих легких.

Его голос привел Анну Ивановну в чувство. Она вскочила и, дергая себя за висящие пряди волос, видимо, уже не впервые подвергавшиеся этой операции, заголосила:

– Деточки, голубчики, убейте меня, мерзавку. Потеряла! Разорила вас! Снимите ж вы мою голову! Ой, ой…

Анна Ивановна выразила намерение удариться головой о стенку, но Иван Семенович удержал ее.

– Мать… мамочка, что с тобой?..

Бессвязные крики неслись, все более переходя в истерический вой. Бледная и дрожащая Катя принесла, расплескивая, воду. Старик, совсем потерявшийся, выхватил кружку и, пробормотав бессознательно что-то о таракане, вылил на голову жены, заставив ее раскашляться от попавшей в раскрытый рот воды. Затем старик отправился в кухню, постоял несколько времени на середине ее, с глубокомысленным видом обшарил все карманы, нашел в одном пуговицу и в другом обгрызенный кусок сахару и, убедившись, что это и есть именно те самые вещи, которые ему нужны, возвратился в комнаты. Анна Ивановна уже успокоилась и только судорожно всхлипывала. Но много прошло времени, прежде чем она, перебивая себя просьбами убить ее и не жалеть, подробно рассказала, как она пошла к Елизавете Петровне, как нашла деньги…

– Больше тысячи! – скривила душой Анна Ивановна. Как кто-то ее толкнул, не то она кого-то. Она упала, ее выругали. Потом…

– Нет, лучше убейте меня, деточки милые. Я, подлячка, разорила вас, по миру пустила…

Что-то смутное потом. Она бегала и что-то кричала. Кто-то светил ей спичками, и она шарила руками по мокрому снегу, искала потерянные деньги…

Во внезапном порыве недоверия к своим чувствам Анна Ивановна оттолкнула Катю, бросилась в кухню и рванула ящик, где еще, кажется, пахло лежавшими там деньгами. Пусто. Так же быстро Анна Ивановна побежала к комоду, вынула десятирублевку и, присоединив к ней остальную мелочь, бросила на стол перед детьми:

– Вот. Все тут.

Иван Семенович, до этой минуты сомневавшийся в действительности рассказанного матерью, молча взял бумажку, поднес к близоруким глазам и осмотрел. Так же молча и осторожно он положив ее на стол и начал медленно ходить по комнате. Он заметно старался не глядеть на разом притихшую мать, следившую за ним испуганным взором. Катя продолжала ухаживать за Анной Ивановной, но в медленных и ненужных движениях сквозила та же дума, что и у брата. Подогнанный стариком Петька отправился спать, но еще долго лежал в постели, всматриваясь широко открытыми глазами в темноту и прислушиваясь к тому, что делают старшие. Но у них было тихо. Равномерно похлопывали туфли Ивана Семеновича; шмурыгал носом и что-то бормотал старик. Глубокие вдохи, очевидно, принадлежали матери, так как Катя никогда не вздыхает. Во всяком случае, Петька сделается фалетором и учиться не будет. Довольно уж, поучился!

Иван Семенович круто остановился перед матерью и вполоборота спросил:

– А ты не помнишь… где уронила деньги?

– Не помню, не знаю. Кажется, в Газетном… Ох, горе мое.

– Молчи, достаточно.

Иван Семенович отправился в переднюю, медленно снял с вешалки пальто, одел его, отыскал калоши, отбросил их ногой в сторону и так же медленно разделся.

– Ванечка!..

– Ну, нечего, нечего, теперь не вернешь. Идите-ка спать, – спокойно сказал сын, но не стерпел и порвавшимся голосом добавил: – Эх!..

– То-то и я говорю: бабы, таракан им за пазуху! – авторитетно подтвердил старик и в унисон протянул: – эх…

Было, вероятно, уже больше часу пополуночи. В маленькой квартирке царила беспокойная тишина ночи. Где-то скреблась и шуршала мышь; вверху по лестнице простучали тяжелые шаги; слышно было, как дергают звонок, голоса, потом хлопнула дверь. Иван Семенович надрывисто кашлял; по тону кашля и по тому, как скрипит кровать, видно было, что он еще не спит. Катя тоже не спала, слушала, как ворочается мать, и ей стало жалко ее.

Осторожно спустив на холодный пол босые ноги, Катя перешла к кровати матери, прилегла возле нее и поцеловала мокрую от слез щеку. Обе женщины, крепко обняв друг друга, слились в тихом плаче, потому что Иван Семенович не должен был слышать его.

Вскоре им стало легче, и Катя, бессознательно гладя мать рукой по морщинистому лицу, начала думать о том, что завтра ей в семь часов вставать и идти на работу. Анна Ивановна тихо прошептала:

– Катечка…

– Что, голубочка!

– А знаешь, я думаю… Нужно Ване из этих десяти рублей фуфайку купить. А?

– Да, мамочка.

– Слава богу, хоть до двадцатого-то теперь проживем.

– Да, мамочка.

– А галстук, голубой… ты утром к нему на стол положи.

– Хорошо, мамочка.

<1899>

После государственных экзаменов

На Тверской есть обширнейшие меблированные комнаты, занимающие несколько корпусов. Тот корпус, в котором обитали мы, студенты, назывался в то время «разбойничьим». Весьма возможно, что это название было до известной степени справедливо, но нельзя отрицать, что есть другие, более справедливые названия. Так, некоторые называли его Бедламом. Извозчики оказывали предпочтение непонятному наименованию: «Веницейская республика», причем под данным образом правления они усматривали неукоснительную способность сваливаться с сиденья и принимать вертикальное положение лишь при посредстве швейцара. Республиканцы, или сумасшедшие, или разбойники – наименование зависело от точки зрения – занимали ряд номеров, узких, высоких и грязных, проходивших вдоль бесконечных коридоров.