В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Моя жена! – стонал я.

– Мои дети! – хлюпал кондуктор.

– Но мы доедем?! – энергично воскликнул я.

– Я исполню свой долг! – твердо ответил кондуктор, и стенка затрещала от дружного натиска наших носов.

Изредка в окнах вагонов стали появляться ухмыляющиеся физиономии и, показав нам язык, скрывались. Некоторые ругались самым площадным литературным образом, третьи безмолвно указывали рукой на извозчиков – но мыслимо ли, господин доктор, скажите по совести – мыслимо ли, полвека проехавши на конке, сесть на извозчика!

Дальше память несколько изменяет мне…»

Бедный старик беспокойно заметался по постели. Я дал ему эфирно-валерьяновых капель, и он, успокоившись, продолжал:

«…Помнится мне, но смутно, что в вагоне стало что-то очень нехорошо… Как будто запахло чем-то нехорошим, прямо сказать, скверным. Мы долго искали причину. Оказалось – да, это так, именно так, – что друг мой кондуктор начал разлагаться. Т. е., собственно, у него разложилась только одна нога, но тем не менее запах был нестерпимый.

Прокричав для ободрения друг друга троекратное „ура!“, мы, кажется, тронулись дальше. Не буду передавать дальнейшей повести нашего разложения, но скажу, что, немощные плотью, мы были бодры духом, и, если бы не эти противные рожи, дразнящие нас из окна, мы могли бы почесть себя даже счастливыми, как люди, исполнившие свой долг перед родиной и своей совестью.

Наконец!

О, могу ли я передать вам тот могучий восторг и сознание торжества света над мраком, когда мы увидели Сухареву башню и через несколько лет подъехали к ней! Но… о горе! то была не наша Сухарева башня! Наша была серая, эта красная; вокруг нашей теснились постройки и была грязь – эта, высокая, стройная, поднималась на свободной, чистой площади. Но что было горше всего: мы с кондуктором мечтали, что дети наши ожидают нас у башни, что им передадим мы наш завет конки и они успокоят нас, великих старцев, и превознесут за мужество и постоянство… Кондуктор даже боялся слишком восторженных оваций, так как у него уже разложилась и голова и он легко мог погибнуть в дружеских, но слишком несдержанных и крепких объятиях… Роковая ошибка! На площади было пусто, а туда, по направлению к Красным Воротам, удирали на велосипедах наши дети. На наш горестный вопль один из них обернулся и, очевидно не узнавши, сделал нам иронически ручкой – и скрылся за углом…

И вот я здесь».

– А кондуктор? – перебил я.

Старик махнул рукой и меланхолически ответил:

– Разложился. Но вот что страшнее. Вы знаете, доктор, – старик попросил меня наклонить ухо к его рту и продолжал испуганным шепотом, – вы знаете, я начал сомневаться, что конка движется. А? Что вы на это скажете?

– Да, конечно, она движется… но медленно.

Старик, не обратив внимания на последние слова, радостно встрепенулся.

– Да, движется! Благодарю вас, молодой человек, благодарю. Теперь я умру спокойно…

Старик вытянулся и начал так выразительно хрипеть, что я счел свои обязанности конченными, как вдруг сильная дрожь пробежала по его худому телу. Резким движением приподнявшись на постели, он вытянул руки вперед и, сияя глазами и улыбкой, обнажившей белые десны, воскликнул:

– Движется! Движется! – и, упав на подушки, испустил дух.

Я старался отыскать причины этого странного сумасшествия, но, по отсутствии каких-либо данных, отказался от разрешения интересной задачи. Единственным наследством после старика остался билет от конки. Если кто-нибудь узнает по описанию умершего, я покорнейше просил бы доставить сведения и о его наследниках, для передачи им билета, а также просил бы другие газеты перепечатать у себя это заявление.

<1898>

Первое впечатление

Талантливый репортер, он же подающий надежды молодой беллетрист Лев Степанович Сабурский, был весел. У репортеров, даже талантливых, и у молодых беллетристов радость выражается теми же примитивными способами, как и у простых людей, не знакомых с искусством воплощать свои и чужие горесть и радость в прочувствованных и вдохновенных строках (пять копеек строка).

Тихое и интеллигентное немецкое семейство, бесплатно дающее практические уроки языка тому счастливцу, который пожелал бы снять у них комнату со столом, уже в течение двух месяцев с серьезною грустью наблюдавшее, как этот молодой человек чудовищно коверкает чудный немецкий язык, было поражено, услыхав ранним утром странные звуки, исходившие из комнаты жильца.

– Он поет? – спросил Herr Блюмберг, останавливая на полдороге подносимую ко рту чашку кофе.

Фрау Блюмберг прислушалась.

– Да, он поет.

– Но почему он так странно поет? Быть может, он не поет?

Обдумав вопрос, фрау Блюмберг послала сына Фрица осведомиться у господина о характере и причине звуков. Оказалось, что он «напевает».

– Но мы должны будем заявить господину, что отдавали комнату без пения.

– Напевания, – поправил муж.

– Все равно. У нас дочь невеста.

Кухарка Авдотья, подававшая жильцу газету и самовар, выскочила из его комнаты с несвойственной ее грузному телу поспешностью, и хотя к добру и злу была постыдно равнодушна, на широком лице ее выступила краска смущения.

– Ишь, козел! – охарактеризовала она нравственные, по-видимому, свойства жильца, так как физические этого не допускали: у Льва Степановича бороды не было и вообще все знали его за человека, и даже красивого человека.

Чтобы обрадовать репортера, необходимы веские причины. Такие были. Мало того: всё, решительно всё сложилось к тому, чтобы Лев Степанович радовался. Во-первых, просмотрев свой отчет о думском заседании, он с радостью убедился в гуманности редактора, имевшего в руках синий карандаш – и ничего не вычеркнувшего. Это было неправдоподобно – но это был факт симпатичный, как назвал бы его Лев Степанович, если бы ему потребовалось описать это небывалое явление. Но это были всё пустяки. Рублем больше, рублем меньше, сотней рублей больше, сотней меньше – разве это что-нибудь значит теперь, когда богатство, слава, счастье – всё у его ног!..

Вероятно, танец был индейский: судя по двум па, сделанным Львом Степановичем, только вольный сын пампасов мог с такою легкостью, но без соблюдения правил перемещаться в пространстве.

Если бы неделю, только неделю тому назад кто-нибудь, обладающий даром провидения, сказал Льву Степановичу, что он будет петь и исполнять индейские танцы, Лев Степанович принял бы это за неуместную шутку или злостный намек на отсутствие вокальных и хореографических способностей – и только. Только неделю, всего неделю тому назад не было ничего в мире унылее Льва Степановича. Сухая, безжизненная работа – без надежды выбиться когда-нибудь на дорогу; глубокая, искренняя и преданная любовь к «ней» – без всякой надежды на взаимность. И вдруг – сразу, как Deus ex machina[10], – меняется декорация. На месте унылой, бесплодной, дикой