В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Я знаю, что так лучше! – категорически разрешила мое недоумение Марочка. – А ты тонкий и как раз поместишься в этом углу. А Горошкина посередине посадим, он толстый.

Пускай. Только посмотрим, как Горошкин пролезет в эту дыру, с злорадством подумал я. Горошкин был студент-естественник, бездомовый и бесхозяйственный и поэтому приглашенный нами вместе встречать Светлое Христово Воскресенье.

Тут как раз появился и он – забежал «на минутку». Однако минутка эта затянулась на добрых три часа. Оказалось необходимым окончательно решить вопрос о наследственности. Я отстаивал Дарвина, Горошкин лез на стену, доказывая, что прав Лесгафт. Я совершенно не мог понять, как можно так рабски следовать за авторитетами, вопреки здравому рассудку и логике. А Марочка, со своим обычным пристрастием, изволила упрекать в этом меня. Мы с Марочкой сидели: она – посредине комнаты на чемодане, а я – застигнутый кроватью в углу около печки, Горошкин же бегал как сорвавшийся с цепи по комнатке, лавируя между расставленными вещами. Все мы трое кричали так громко, что Любовь Николаевна присылала снизу справиться о том, что такое у нас происходит. Глупое ехидство!

Наконец Горошкин ушел, и мы принялись за уборку. Славный он малый, только ужасно горяч и совсем, как и большинство русских людей, спорить не умеет.

Часам к шести уборка окончилась. Комнатка была очень красива, особенно когда входишь в дверь и в глаза бросается накрытый стол. Это открытие сделала Марочка, я проверил его: оказалось, правда: от двери гораздо красивее, потому что не видно железной круглой печки, которой мы никак не могли придать мало-мальски праздничного вида. Мы сидели с Марочкой рядом на постели и с чувством радостной удовлетворенности смотрели на стол, покрытый камчатской скатертью, обмениваясь дружески воспоминаниями о том, как раньше здесь было грязно и неуютно. В углу мягким светом вспыхивала лампадка; в начавшихся сумерках белели занавески на окне; в комнатке было тихо-тихо – даже грохот колес с улицы не был так слышен, как всегда. Светло и радостно было на душе. Я наклонился к розовому уху Марочки и сказал ей… но что я сказал, к делу не относится. В полумраке на меня мягко блеснули ее глазки, ставшие задумчивыми и глубокими и немного грустными. Долго так сидели мы, не трогаясь и молча, – и где-то в глубине наших сердец звучала радостная песнь, песня молодой, здоровой жизни, счастья и обновления.

Горничная Даша принесла лампу. Наше умиленное настроение соскочило с нас, и возник разговор по поводу того, что покупать. Я пробовал возражать, но разве с Марией Александровной что-нибудь поделаешь, когда они затеют глупость? Вино в полтора целковых – это при наших-то средствах! Две бутылки пива – и баста. Омары, сардины, – Горошкину бы фунта три колбасы самое настоящее дело при его аппетите! Но ничего не поделаешь. Мне был вручен списочек – на память мою не полагались, – и я, накинув новую шинель, отправился за покупками.

Часа через полтора, нагруженный, как Эзоповский осел, путаясь с непривычки в длинных полах шинели, я взобрался на лестницу и торжественно предстал перед Марочкой, ожидая ее похвалы за расторопность. Что за чудо! Марочка лежит на постели, лицом к стенке, и мнет ту самую подушку в кружевной наволочке, от которой меня отгоняла на три сажени.

– Марочка, я принес.

Молчание. Что за черт!

– Что с тобой? Марочка?

Молчание. Затем ответ сухим и холодным тоном, в стену:

– Сходите вниз к Любови Николаевне и посмотрите.

«Сходите! К Любови Николаевне!»

– Интересно бы знать, зачем это я туда пойду, – с раздражением ответил я, предчувствуя какую-нибудь новую глупость.

– А затем, Сергей Михайлович, что вы там убедились бы, что есть люди, которые действительно умеют любить.

Так и есть. О Боже мой! Я потребовал объяснений. Тем же сухим и холодным тоном Мария Александровна изложила, что те бородатые господа, которые ходят к Любови Николаевне, подарили ей живых цветов и что если я, помимо желания убедиться в моей непорядочности, желаю видеть действительно красиво убранный стол, то должен обязательно спуститься вниз. Я вспылил, но, сдерживая себя, таким же вежливым тоном доложил, что Марии Александровне, без сомнения, известна ограниченность наших средств и что если те бородатые господа могут позволить себе глупость бросать шальные деньги на цветы, то я, к сожалению (с иронией), не могу сделать этого.

– А пять рублей?

– Какие пять рублей?

– Те, что в фонд положены.

Но здесь я удержаться не мог. Это уже действительно черт знает что такое! Последние пять рублей, когда до получки нужно ждать три месяца (один я прибавил для круглого счета), – и вдруг бросить на какие-то идиотские цветы! Да ведь это…

Слезы. Господи Ты Боже мой! Плакала Марочка редко, и плакала как ребенок, всхлипывая и задыхаясь.

– Хожу на курсы, в пансионе целый день занимаюсь, работаю как собака, – и никогда никакой радости, одни упреки. И это называется… люб-о-вью!..

– Марочка, да пойми же, голубчик, что ведь пять рублей последние! И тратить их, чтобы купить каких-то цветов, которые через два часа завянут!..

– Можно купить… роз-о-чку.

– Какую еще розочку?

– Внизу в магазине… я видела кустик розовый, он может… навсегда остаться.

Вот тут и толкуй. Я снова начал доказывать нецелесообразность и даже глупость покупки, но чем очевиднее доказывал, тем холоднее и суше становилась Марочка. Плакать она перестала.

– Я от вас ничего и не требую, Сергей Михайлович. Можете успокоиться. Обойдемся и без цветов. Не в первый раз.

– Тем лучше, Мария Александровна. Я вам более не нужен?

– Нет, не нужны.

– Я пойду домой. Когда за вами заходить?

(Мы собирались идти к заутрене, к Исакию.)

– Можете не трудиться. Я не пойду.

– Значит, до завтра?

– Как хотите. Прощайте.

Чуть-чуть носом я не пересчитал ступеней, все из-за этой проклятой шинели. И угораздило меня ее купить. Мало того что товарищи начали искоса глядеть и подшучивать, из-за нее еще шею себе сломаешь. И эта несносная Эмма – не могла даже комнаты прибрать: как утром остались разбросанные лекции на столе, так и валяются. Хоть бы пыль стерла! Не успела, изволите ли видеть! Эх, всех бы я вас, женщин, да на одну осину!..

Скучища была смертная. Я лежал на постели, заложив руки за голову, смотрел в закоптелый потолок и приходил к убеждению, что самый несчастный человек, если не на всем свете, то по крайней мере в Европе, – это я. Лежать и смотреть в потолок, в полном одиночестве, когда люди радостно встречают