В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

к 40 000 братьям, которые, по установившемуся убеждению, далеко не могут исчерпать всей силы любви, но и ко всем своим предшественникам. Мало того: он был уверен, что и после него никто так любить не будет, и огорчался, что с его смертью секрет истинной любви будет утрачен для человечества. Однако, будучи юношей скромным, часть заслуги он приписывал ей, своей возлюбленной. Не то чтобы она была полным совершенством, но очень близко подходила к нему, насколько вообще идеал может быть близок к действительности. Были женщины красивее ее, были умнее, – но была ли женщина лучше? Существовала ли хоть одна женщина, у которой на лице так ясно и четко было бы написано, что только одна она достойна любви, беззаветной, чистой и преданной? Макс знал, что таких женщин не бывало и не будет. В этом отношении он не имел особенных примет, как не имел их и Адам, как не имеете их и вы, читатель. Начиная с праматери Евы, кончая той женщиной, на которую были обращены ваши глаза, прежде чем увидеть эти строки, – на лице каждой из них в известный момент читается эта самая ясная и четкая надпись. Вся разница только в крепости чернил.

Наступил очень скверный день, понедельник, не то вторник, когда Макс с сильным испугом заметил, что надпись на милом личике бледнеет. Макс протирал глаза, смотрел издали, сбоку, снизу и даже в кулак, – но факт был вне сомнения: бледнеет надпись. Вот исчезает и последняя буква – лицо бело и чисто, как только что выбеленная стенка нового дома. При этом он убедился, что надпись исчезла не сама собой, а кто-то ее стер. Кто?

Макс отправился к своему другому Жану Энному. Он знал и испытал, что таких друзей, истинных, бескорыстных и честных, еще не было и не будет. И в этом отношении, как видите, Макс особых примет не имел. Шел он к другу с целью посоветоваться по поводу загадочного исчезновения надписи и застал его как раз в тот момент, когда Жан Энный усиленно эту надпись стирал поцелуями. Далее хроника городских происшествий обогатилась еще одним несчастным случаем, озаглавленным: «покушение на самоубийство».

Говорят, что смерть всегда приходит вовремя. Очевидно, для Макса это время еще не настало, ибо он остался жив, т. е. он ел, пил, ходил, брал взаймы и не отдавал, и вообще рядом других психофизиологических актов показывал, что он существо живое, обладающее желудком, волею и умом, – но душа его была мертва, а точнее сказать, она была погружена в летаргический сон. В уши его входил звук человеческих речей, глаза его видели слезы и смех, но ни отзвука, ни движения не будили они в его душе. Не знаю, сколько времени так прошло. Может быть, год, а весьма возможно, что и десять лет, ибо продолжительность подобных жизненных антрактов зависит от того, насколько быстро успевает актер переменить свой костюм.

В один прекрасный день, среду или четверг, Макс окончательно проснулся. Тщательная и осмотрительная ликвидация душевного имущества выяснила, что порядочный кусок души Макса, тот, в котором заключается любовь к женщине и друзьям, омертвел, как отбитая параличом рука или нога. Но оставшегося было вполне достаточно для жизни. То была любовь к людям и вера в них. И вот Макс, отрешившись от личного счастья, начинает работать для счастья других.

Это была новая фаза – он верил.

Все зло, терзающее мир, для него сосредоточивалось в «красном цветке», одном красном цветке. Стоит сорвать его, и стихнет тот немолчный, сердце надрывающий плач и стон, который со всех точек земли, как ее естественное дыхание, поднимается к равнодушному небу. Зло мира – в злой воле и безумии людей. Они сами виноваты в том, что несчастны, и станут счастливы, когда захотят этого. Это было так просто и ясно, что Макс чуть ли до столбняка поражался, недоумевал перед непониманием людским. Человечество напоминало ему толпу, скученную в свободном храме и охваченную паникой при крике «пожар!». Вместо того чтобы спокойно пройти в широкие двери и спастись всем, безумная толпа с яростным криком и ревом, с жестокостью бешеного зверя душит сама себя и гибнет – не от огня, которого нет, а от своего безумия. Достаточно иногда бывает, чтобы над этой жалкой толпой пронеслось разумное, твердое слово, – толпа утихает и избегает неминуемой гибели. Пусть и над человечеством раздастся сотня спокойных, разумных голосов, которые укажут, где выход и в чем опасность, – рай на земле наступит если не тотчас же, то в весьма непродолжительном времени.

Макс начал говорить свое разумное слово. Как он его говорил, смотри ниже, еще ниже. Имя Макса читалось в газетах, выкрикивалось на площадях, благословлялось и проклиналось; целые книжки трактовали о том, что сделал, что делает и что намерен делать Макс Эн-плюс-единичный. Он появлялся то там, то здесь. Видели его стоящим над толпой и повелевающим ею; видели в цепях и под ножом гильотины. И в этом отношении Макс особых примет не имеет: Проповедник кротости и мира, грозный носитель огня и железа, он был все тот же Макс – Макс, который верит. Пока, однако, он это проделывал, время все шло да шло; и потихоньку, кусок за кусочком, отщипывало от Макса то одно, то другое. Нервы развинтились; вьющиеся кудри поредели, и голова стала напоминать пророка Елисея; то там, то здесь покалывало и схватывало; при одной оказии нильский крокодил откусил Максу ногу.

Земля продолжала легкомысленно вертеться вокруг солнца, то приближаясь к нему, то кокетливо отбегая и делая вид, что все свое внимание она устремила на друга дома, на луну; дни сменялись днями и темные ночи ночами с такой педантичной, немецкой правильностью и аккуратностью, что все художественные натуры принуждены были понемногу перебраться на Дальний Север, где сам черт ногу сломает, стараясь отличить день от ночи, – когда с Максом стряслось нечто.

Должен во имя истины заметить, что я при этом не присутствовал и дальнейшее передаю со слов Жана Энного, человека в вопросе о сотрясениях весьма сведущего и опытного.

Как-то так случилось, что Макса не поняли. Сколько раз случалось, что он своим разумным словом успокаивал толпу и спасал ее от взаимоуничтожения, а тут не поняли. Думали, что это он именно крикнул «пожар!». Макс со всем красноречием, к какому он только был способен, если принять при этом во внимание два или три выбитые зуба, уверял, что он старался единственно для них; что самому ему решительно ничего не