В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Меня разбудили чьи-то легкие шаги около кровати. Шурша юбками, к моему лицу наклонилась Татьяна Николаевна и крепко поцеловала меня, обдав запахом духов и коньяку. И так же моментально исчезла. Через минуту – за дверью зазвучал ее веселый и возбужденный голос, которым она рассказывала что-то матери. Потом смех. Я был возмущен страшно. Этот «нахальный», как я его тогда окрестил, поцелуй всю внутренность перевернул во мне. Я даже слов отыскать не мог, чтобы выразиться с надлежащей энергией. «Хорошо же! – решил я, стиснув зубы, – до завтра!»

А завтра второе издание раз уже бывшей сцены. Разница была только во времени и месте. Именно: утро и вместо набережной – сквер около храма. Была еще некоторая разница в приемах Татьяны Николаевны. Она сразу заговорила со мной так, как будто вчера ничего не случилось. А если и случилось, так самые пустяки. Смеялась над тем, что я говорю ей «Вы». Сама же меня величала «Колечкой» и «милым». Строила наивные глазки, шаловливо ударяла перчаткой по руке – одним словом, все приемы самого грошового и глупого кокетства были налицо. Верх пошлости, – заговорила о своей любви к «Сереже», к которому я будто бы ревновал ее, как она любила думать и говорить. Но резкость моя наконец подействовала: Татьяна Николаевна изменила тон и стала оправдываться. Оправдания были еще глупее и шаблоннее, чем кокетство, и приводились единственно потому, что мне очень хотелось их услышать, по ее мнению. Следующий нумер: угрозы.

– Для вас, Николай Николаевич, это плохо кончится. – И ряд таинственно грозных намеков. Наконец появились и долгожданные слезы. Женские слезы – вода, так говорят мудрецы, но на меня они действуют, как водка, и в предполагаемом репертуаре Татьяны Николаевны я их больше всего боялся. Но она плакала молча, и это было очень хорошо, потому что, отвернувшись, я мог сохранить полное спокойствие. И я был тверд, так тверд, что если бы Катон мог на минуту воскреснуть, он, наверное, рассмеялся бы от радости и сказал: «Вот что значит настоящий мужской характер!» Все шло прекрасно, и я был очень доволен собой и Татьяной Николаевной, но она с чисто женским неразумением испортила все дело. Средь бела дня, в сквере, где масса гуляющих, она вдруг вздумала стать предо мной на колена! Не говоря уже о том, что этот прием был не нов, она не могла понять, в какое дурацки смешное, нелепое положение ставила она меня. Я вскочил как ошпаренный и голосом резким и внушительным заявил:

– Татьяна Николаевна, прошу вас прекратить эту глупую комедию. Вы, кажется, видели, насколько неизменно мое решение порвать с вами. Если же вы не хотите понять этого, то я прибавлю, что – я не люблю вас.

Полным достоинства жестом я предложил ей руку, и мы отправились домой. Она плакала, но молча и совершенно спокойно, что и требовалось доказать. И даже когда я попросил ее не плакать, ибо мы обращаем на себя внимание проходящих, она и плакать перестала и только слегка вздрагивала.

Вот что значит настоящий мужской характер!

Но женщины не могут понять его. Я думал, что все уже кончено, и после обеда улегся спать. Вдруг врывается в комнату Татьяна Николаевна и, как бешеная, начинает целовать меня, буквально не давая сказать слова. Наконец я вырвался из ее объятий и грозно крикнул:

– Татьяна Николаевна! – и, вероятно, прибавил бы какую-нибудь приличную резкость, если бы она сама, внимательно вглядевшись в мое лицо, не догадалась и не вышла из комнаты. Я же вместо сна отправился гулять, так она меня возмутила.

Придя домой, я узнал от сочувствующей мне Катьки новость: офицер вытребовал Татьяну Николаевну запиской, и она только что сейчас уехала.

Я презрительно улыбнулся. Стоит ли большего такая женщина!..

– Конец? – спросил я, незаметно зевнув. – Три часа уже, брат.

– А что, спать хочешь? Погоди минутку, сейчас доскажу. Допьем? – тут по рюмке есть, – спросил Николай, смотря на свет бутылку. Голос его несколько охрип, но признаков усталости не замечалось. – Эх, дружба!

– Пей, а мне не хочется. Да не лучше ли до завтра рассказ отложить? Оставайся у меня ночевать.

– А ты думаешь, завтра я так расскажу? Нет, уж терпи. Тем более что веселенькое на закуску осталось.

Я молча вздохнул и покорился.

– Эту ночь Татьяна Николаевна не ночевала дома. И день целый потом ее не было. Не знаю, нервы, что ли, у меня расходились, но такая обуяла меня тоска, что хоть в петлю полезай.

Пробовал читать, писать, ни черта не выходит. Прибег я к последнему средству – бросился бегать под дождем по улицам. Размышлял на любимую свою тему – о самоубийстве, но без всякого отношения к Татьяне Николаевне. А так просто: рисовал себе жалкие картинки, револьвер, гроб, общие ахи и охи. Как будто полегчало…

– Перебью тебя: ты любишь жизнь?

– Люблю.

– А постоянно толкуешь о самоубийстве? Для красного словца, что ли?

– Нет. Ведь нужно еще пользоваться взаимностью. А жизнь – женщина, любит тех, кто к ней равнодушен. Кто больше всех любит жизнь? – калеки. Кто к ней равнодушен? Сытые и здоровые.

– Парадокс.

– Как и сама жизнь… Вернулся я домой и уселся рисовать. Катька, уже без всяких прелюдий, докладывает: Татьяна Николаевна ушла от офицера, он приехал сюда разыскивать ее и теперь сидит, пьет водку с Верой Дмитриевной. Действительно, слышно, разговаривают. Рисую, но руки дрожат и глаза заволакивает, не то от злости, не то от чего-то такого, чего я сам не понимаю.

– Николай Николаевич, пойдите сюда на минутку! – голос Веры Дмитриевны. Фу, черт.

– Извините, Вера Дмитриевна, я занят.

– На одну минуточку!

Как отказаться? Неловко. Иду.

– Позвольте вас познакомить…

Навстречу мне встает офицер и любезно потрясает мою руку.

– Очень, очень приятно познакомиться! Мне Татьяна Николаевна так много говорила о вас. Садитесь, пожалуйста. Не выпьете ли рюмочку водочки? Вера Дмитриевна, пошлите, пожалуйста, еще водки. Вот деньги. А пока не угодно ли?

Смущенный потоком офицерских речей и крайней их любезностью, я бессвязно отказываюсь, но он берет меня за руки, усаживает.

– Ну одну, ну пожалуйста! Мне так приятно поговорить с вами.

Я глупо улыбаюсь и беру насильно всунутую рюмку. «А, черт, ты хочешь этого, хорошо ж», – думаю я, выпивая «за его здоровье» рюмку. За ней другую.

Офицер оказался приезжим откуда-то: кажется, из Одессы, не то Киева. Расспрашивал меня о Московском университете, в