В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

в тот миг во мне исчезло всякое к ней сострадание, – и когда она, бросив со звоном нож, снова начала в слезах биться у моих ног, я мог ответить ей только сухим, самому себе противным: «успокойтесь, выпейте воды».

– Колечка, дорогой, клянусь, я больше не буду. Я стану работать, поступлю в магазин, прости меня, прости же, наконец! – твердила она, ловя мои руки. Но это мелодраматическое «клянусь», хотя, быть может, вполне искреннее, резало мое ухо, привыкшее к словесной аккуратности и умеренности. Я думал: «как она не догадалась распустить волосы – картина была бы полная». А когда она снова начала грозить, но теперь уже обещанием убить не меня, а себя, – я почувствовал себя совершенно спокойным и даже правым. Отравиться! Я видел одну такую женщину, отравившуюся нашатырем: пока мой приятель бегал по комнате, вцепившись в волосы и не зная, за что ухватиться, она одним глазом, искоса, наблюдала за ним…

Ах, милый мой, как все мы извращены, как привыкли гоняться за формой, в какой выражается чувство, – и какими подчас подлецами эта привычка делает нас!

Видя, что Татьяна Николаевна не успокаивается, я предложил ей пойти гулять, рассчитывая, что воздух освежит ее, да и сдержаннее она будет на улице. Расчет оправдался, но не совсем. Хотя Татьяна Николаевна внимательно слушала мои слова и даже отвечала, но иногда срывалась и принималась за прежнее. Но, как надоевшее повторение, слезы перестали действовать на меня, а угрозы раздражали; вырвав у нее из рук пузырек с безвредными каплями, которыми она хотела травиться, я прибег наконец к праву сильного и пригрозил уйти от нее. Она сразу притихла и только минутами слегка всхлипывала, как не вполне успокоившийся ребенок. И, вероятно, дело кончилось бы разрывом, если бы не одна сценка, сильно всколыхнувшая мое художественное чувство и ударившая по нервам. Тебе странным кажется это, но я, пропитанный нашими психологически-реальными романами, временами совсем перестаю понимать жизнь, если не могу вдвинуть ее в излюбленные рамки.

Проходили, видишь ли, мы по набережной и дошли уже до Александровского сада. Погода была совсем осенняя. Мокро, грязно, плиты панели блестят. С каждым вдыханием в грудь вместе с сырым, осклизлым воздухом входит тоска, тупая, гнетущая, осенняя. Поравнялись мы со спуском к воде: на ступенях сидят две мокрых, пьяных, грязных женщины и голосами, осипшими от простуды, водки и сифилиса, поют, скорее голосят излюбленную московскую песенку:

– Для тебя одного, мой любезнай,

Я, как твет ароматный, твела.

Злая ирония!

– …мой любезн-а-й,

Я, как твет ароматный, твела…

Я улыбнулся, но Татьяна Николаевна порывисто выхватывает свою руку, падает головой на перила и заливается глухими, но такими отчаянными рыданиями, что я в первую минуту растерялся.

– Что с вами?

– Не знаю… Тяжело… Оставьте меня.

Но я понял. И еще раз мне стало совестно, так совестно, что хоть сквозь землю провалиться. Я возненавидел себя таким, каким был минуту назад: самодовольным, надутым, чуть ли не гордым своей непорочностью и непреклонностью. Бывают в жизни минуты просветления, когда встанет перед твоими глазами все необъятное горе человеческое, и ты всем сердцем, всею душой поймешь свое братство с этими грязными грешниками и блудницами – и совестно тебе станет перед ними за ту крупицу чистого и хорошего, которая в тебе есть. Как будто ты украл ее у них. Да нет, даже не совестно, – одинаково жаль и их, обокраденных, и себя, вора. Все мы несчастные, все мы мученики жизни, всех нас давит она своей кровожадной и злонасмешливой бессмысленностью. И ведь пусть бы давил кто-нибудь, а то ведь сами, сами оба несчастные, оба измученные, давим друг друга, мясо клочьями вырываем… Эх!..

Николай умолк, уставясь печальными и невидящими глазами в стену и с сокрушением покачивая головой.

– Тема, Николай, избитая, – прервал я молчание.

– Нет, Леонид, это слова избитые, а не тема. Да и подлость выражение-то это: тема избитая. Тут перед тобой мучительный, страшный вопрос, тут перед тобой смысл жизни открывается – а тебе говорят: «тема избитая». Ей-богу, иной раз мучаешься вот одним из этих «проклятых вопросов», а людям сказать стыдно. Избито – ответят, и сейчас тебя или в Гамлетики, или в декаденты, или в другую рубрику – по прейскуранту года. Черт бы побрал этого Шекспира! Своим талантом он стольким умным людям рот заткнул – и стольким дуракам их дурацкую пасть открыл. Ну что скажешь?

– Что скажу? Выпей-ка рюмочку. Это для Гамлетиков полезно. Мысли развивает.

– Быть по-твоему. Но вот что, братику, любопытно. Просветление-то просветлением – но откуда оно явилось? Картинка, миленький, эстетикой от вонючей жизни запахло – вот в чем сила. На красоте воспитаны, что поделаешь.

Ну, пока я размышлениями занимался, Татьяна Николаевна плакала. И нужно отдать мне справедливость, я ее не утешал и не успокаивал. Дальше пошло как по накатанному. Я сказал, что прощать мне ее нечего, что пусть будет все забыто, – и мы примирились. Я старался обосновать свое примирение этими самыми размышлениями, но Татьяна Николаевна была очень невнимательна.

– Да, да, конечно, все мы несчастные. Знаешь, Колечка, я прямо завтра утром пойду к Мошкину, мне там место обещали. Потом вот еще что: нужно мне с матерью развязаться. Поедом она меня ест. Я думаю хлопотать, чтобы опекуна назначили. Ты, Коля, как думаешь?

Я несколько огорчился ее непониманием, но она была так довольна, что я бросил рассуждения и вскоре погрузился в сладкую бессознательность – в коей до следующего утра и пребывал.

Но когда я проснулся – со мной вместе проснулись тысячи чертей. Я этой недели без ужаса вспомнить не могу. Я тебе говорил, что во мне сидит десяток людей! Ну вот, все они начали поочередно влезать на кафедру и говорить речи, которых я был совершенно пассивным и несчастным слушателем, потому что не мог никуда уйти. О голубчик, что это за мука!

Ораторами были:

1) Подлец. Мысли приводил самые подлые:

«И чего ты, Николай Николаевич, – говорил он, – огорчаешься и на стену лезешь? Молоденькая, хорошенькая женщина любит тебя без памяти. Ну и пользуйся, и благодари судьбу. Что она на содержании или должна быть на содержании – тебе что до этого? Ты даже радоваться должен: с тебя, по крайней мере, всякая ответственность снята. Ты говоришь: боюсь общественного мнения? Пустое. Оглянись вокруг себя – и ты увидишь, что сотни молодых людей пользуются чужими содержанками, что значит иногда: женами, – и это не ставится им в порицание, но вменяется