В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Егорыч?» Уж не по-прежнему робко копошился этот вопрос – а во весь свой рост вытягивался предо мною, грозный, как… капрал перед прусским солдатом. И простились мы с ней поспешно – она была в моей комнате – и без привычных нежностей. Крепко целуя ее руку, я сознавал, что целую крепче, чем мне хочется, – появился первый признак неизбежной и ненавистной мне фальши. И даже через дверь на этот раз, кажется, не простились.

На другой день все это было забыто, – и целую неделю мы были счастливы, счастливы, как молодые животные, не думающие – и не анализирующие. Мы резвились как дети, смеялись, дразнили друг друга, даже слегка ссорились – и с полным успехом изображали двух маленьких бебе… конца века! Досадные мысли, как и прежде, добирались в моем сознании только до порога, откуда я их турял в шею. В голове у меня само по себе без приглашения устроился своего рода цензурный комитет, весьма бдительно охранявший мое душевное спокойствие.

Так, не были допущены к печати:

Гнев маменьки. Для него было два повода. Primo[7] отсутствовали деньги, а следовательно, и водка. Нос отвис еще ниже, хотя цвет стал благообразнее. Губки сжались еще манернее. Впрочем, губки относятся ко второму поводу, т. е. ко мне. Очевидно, Вера Дмитриевна, как всякий порядочный купец, решительно не могла помириться с мыслью, чтобы даром отдавалось то, что стоит денег. Самой сладенькой улыбочкой приветствуя меня, она одолевала меня рассказами о том, как вот баловали ее Танечку, какие чудные дарили ей вещи, очень жалела студентов, потому что все они такие бедные, и если имеют две пары брюк, то вторую обязательно стараются спустить татарину.

– Я очень люблю студентов, – говорила она, ласково уставясь на меня своими буркалами и кокетливо оправляя на груди распахнувшуюся кофту, – они такие умные и благородные. Хотя, говорят, бывают промеж них и совсем нестоящие. Драчуны, пьяницы – пропьют свои денежки, за чужие хватаются. – Далее она пускала такие инсинуации, свойства общего и частного, что Татьяна Николаевна не выдерживала и прикрикивала на нее.

– Да я что же, Танечка. Они сами знают, сами студенты. А ты бы вот, Танечка, чем день и ночь по бульварам шлындать и ихним занятиям мешать, лучше бы кофту себе дошила. Месяц уж шьешь. И комната не подметена. Хоть бы вы ее, Николай Николаевич, постыдили…

Но дочка огрызалась, и старуха, в трезвом виде как будто побаивавшаяся ее, умолкла. А Николай Николаевич хоть и видел, что в комнате действительно грязно и кофточка давно уж шьется, – в рассуждения по этому поводу не вдавался, ибо перед самым носом моим были чистенькие глазки и розовые щечки. Один день и Татьяна Николаевна, и маменька были чем-то заметно взволнованы и шептались между собой с небывалым дружелюбием. Потом Татьяна Николаевна попросила меня проводить ее «по делу». Я проводил ее до большого дома на Никитской, куда она вошла, попросив меня обождать. Вышла она еще более взволнованной и всю дорогу рассеянно отвечала на мои нежности. А когда я упрекнул ее, она скорчила наивно-кокетливую рожицу, быстро оглянулась кругом и, не видя на бульваре никого, кроме старика, заснувшего над газетой, – схватила меня за уши, притянула к себе и поцеловала. Все это было сделано так быстро, что, когда я неуклюже растопырил руки, чтобы обнять ее, – она уже чинно шла рядом и строго-вопросительно смотрела на меня.

– Милостивый государь! На бульваре? – но потом опять задумалась. Вечером она была уже, как всегда, веселой и говорливой, так что я совсем забыл об утрешнем, когда она сказала:

– А знаешь, Коля, Алексей Егорыч остается на Кавказе.

– Ну? что же?

– Мы… он разошелся со мной.

И тут я, остолоп, не мог отнестись серьезно. Сперва обрадовался, потом – вот уже начало подлости! – огорчился: значит, нужно думать, что-то делать…

Но и радость, и огорчение промелькнули, не оставив следа. Что такое Алексей Егорыч? Для меня он был абстракцией, даже не неприятной. Никогда я его не знал, никогда не видел – и интересовался им лишь потому, что Татьяна Николаевна говорила о нем. Ребячество проникло меня насквозь, и я вполне серьезно думал, что все будет идти по-старому. Не пронялся я и на следующее утро, когда маменька повезла закладывать швейную машинку. Вернулась маменька пьяной, но я ушел в читальню – оберегать свое спокойствие. Потом как будто и вправду все пошло по-старому. Гуляли, целовались, каждый вечер пили у меня в комнате чай. Татьяна Николаевна забралась в мой дневник, читала его, а раз, на особо чувствительном месте, всплакнула. Хоть и на этот раз я умилился, но в степени значительно слабейшей. Даже мелькнула, кажется, мысль: «Институтка!» Ибо на жизнь надо смотреть трезво, не млеть или ныть, а отыскивать причины.

– Если бы ты всегда так делал, – заметил. – Но пока в твоем рассказе я не вижу ничего особенного. История самая обыкновенная.

– Да кто ж тебе говорит, что необыкновенная? Обыкновенная, заурядная – в этом-то вся соль. Ты слушай дальше. Как-то мимоходом Татьяна Николаевна заметила, что у них нет денег и мать злится. Я обошел этот пункт молчанием. Если почти всегда в столкновениях с жизнью я, на манер страуса, прячу голову под крыло, то при вопросе о деньгах это мое священное правило. Все можно сделать: можно «Гражданин» уличить в радикализме, можно открыть Северный полюс, можно гору, наконец, сдвинуть, но достать целковый, когда его нет и он нужен до зарезу, – нельзя. Это предел, положенный современному голяку.

– Ну что толковать, сам знаю, – нетерпеливо отозвался я.

– Что же было мне делать? Естественно: замять дело. На другой день, а не то через день пошли мы с Татьяной Николаевной на Тверской бульвар послушать музыку. Я был болтлив, но Татьяна Николаевна реплики подавала вяло. На средине одного весьма занимательного рассказа она перебивает меня:

– Ах, Колечка, как есть хочется!

– Да почему же?..

– Мы нынче ничего не ели, и вчера тоже очень мало.

Ах, комитетский обед! Трижды благословенный комитетский обед, как я проклинал тебя на этот раз! Нет, если кормить бесплатно, так уж всех кормить. А то идти с набитым брюхом рядом с голодным человеком, человеком, которого ты еще вдобавок любишь… И как мне совестно было: я смеюсь, болтаю, а она… Присмотрелся к ней: личико побледнело, вытянулось, глаза округлились. А тут музыка жарит «Цыганского барона» и кругом сытые, лоснящиеся физиономии. И у них в кармане небось деньги, а у меня… Ей-богу, если бы можно было, украл бы!

– Украсть всегда можно, а только ты не украдешь, –