В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

в похвалу. Смотри на жизнь проще и не требуй от нее невозможного. Жизнь не переделаешь, а себя искалечишь. Ну чем ты виноват, что у тебя денег нет? Помнишь, ты любил одну барышню и чуть не сдох оттого, что у тебя десяти тысяч не было, чтобы для законного брака купить ее, а дешевле родители не уступали? Что ж тут-то мучиться? Ведь если б у тебя были деньги, ты бы содержал ее? А на нет и суда нет. Воровство, говоришь? Нет. Воровство точно в законе обозначено – это раз; а затем, какое ж это воровство, если честнейшие люди будут тебе за него руки пожимать? Наконец, ты человек образованный, знаешь, что людей не покупают. Следовательно, тело Татьяны Николаевны принадлежит ей, а следовательно, и тебе по праву любви, как другому оно принадлежит по праву денег. Ясно. И вспомни, как она любит тебя, как она целовала твои руки. Какой ты, значит, и умный, и хороший, если тебя так любит. И как тебе завидовать будут!»

И я не замечал сам, как под влиянием этих речей я задирал голову и с победоносным видом озирался на прохожих: любуйтесь, мол, какая цаца идет!

Но на кафедру взбирался честный человек – и через минуту я плелся около стеночки, поджимая хвост, как побитая собака. «Да, не преступник ты, Николай Николаевич, – громил он, – а жалкий и мелкий человечишка. Преступник – тот, кто идет сознательно, смело против всех заповедей, и Божеских, и человеческих. Он знает, куда идет и чего хочет; он борется; он принимает на себя ответственность за свою мерзость; он годами каторги, годами мучений платится за хищнически полученное. Он платит за то, что берет. Пусть он вреден, но он человек! А что ты? Мелкий воришка, трусливо подбирающий крохи со стола подлеца, жалкое и бессильное создание, паразит, одинаково готовый сесть и на чистую, и на грязную голову. Да, ты готов мошенничать, но только с гарантией от правительства. А не осудят меня? а будут мне руку подавать? Будут? – тогда вылезай из своей щели и вали вовсю. Ты герой среди паразитов! Выше, выше голову! – смотри, как завидуют тебе!»

«Ох, братику, скверно», – говорит честный человек!

Наконец появилось благоразумное и спокойное третье лицо.

«Не паразит ты, Николай Николаевич, а такой же человек, как и все. Слабый, безвольный – это верно, но не сам ты себя таким сделал, и не в твоей власти изменить это. Нет у тебя сил подлецом стать, нет сил и честным сделаться. Сидишь ты между двумя стульями – на том и успокойся. Значит, заботься только о том, чтобы меньше страданий и ей, и себе причинить. Спасти ее не можешь, значит, рви, но только пощади, насколько можешь, чужую душу».

Совет хорош – да как порвать-то?

Явился наконец свет-батюшка Мефистофель.

«Ты думаешь спасти ее? И это возможно, по-твоему? Вглядись в нее. Заметь, как глубоко въелся грех в эту душу. Ведь грязь не обволакивает сверху этот „алмаз“ – нет, насквозь пропитаны ею и чувства все ее, и желания. И не вытравишь эту грязь ничем. Ты думаешь, она хочет иной жизни, что у нее зашевелилась совесть или сознание падения? Нет – она только любит тебя и хочет угодить тебе, а чем угодить – ей безразлично. Только бы ты не сердился, только бы был весел, не ругал ее и… целовал побольше. До сих пор ты был ослеплен любовью – хоть теперь вглядись в нее, вглядись. Да, она всюду пойдет за тобой, даже к хорошей жизни, – но только пока любит. А любовь – вещь непрочная!»

И измучили ж меня все эти мерзавцы. У меня буквально ум за разум заходить начал. И ведь не день, не два, а целую неделю долбили они меня. А тут она, тревожится, отчего я такой мрачный, требует ласк, поцелуев, смотрит мне как собака в глаза. А тут маменька, злющая и каждый день пьяная. Таня худеет, бледнеет – и я худею, бледнею. Знаю, что нужно действовать сейчас же, что-то делать – а что и как, не знаю. И вот опять предел: целковый… Не вспомню, где есть у Гейне недурненькая острота. Он разбирает чью-то книжку с таким, кажется, заглавием: «История одного бедного молодого человека». Гейне с чисто эллинской сытостью и тонкою иудейскою язвительностью замечает, что книжку лучше следовало бы озаглавить так: «История трехсот талеров, которых не хватало у одного молодого человека». Он мог сострить еще лучше, если бы понял как следует, что «История трехсот талеров» есть история жизни не одного, а бездны молодых людей. В каких неожиданных комбинациях, в каких разнообразных сплетениях проходят эти 300 талеров через всю жизнь, создавая массу неожиданных положений, и комических, и трагических. Что ведь, кажется, общего между розами, соловьями и слезами, с одной стороны, – и 300 талерами, с другой? Ничего. А всмотрись: на 10 талеров роз, на два талера соловьев и на один талер слез. Они дешевле всего на рынке, и на один талер можно купить столько разнообразных слез: благодарности, радости, умиления, горя – и даже слез любви. Триста талеров!

Уважать нужно триста талеров!

– Да ведь известно все это, – остановил я дружеский фонтан.

– А черта мне от того, что все это известно!

– Да ведь не с неба ж валятся эти талеры: не ерепенься, а добывай.

– А ежели я не умею? Не умею, да и баста. Я знаю, что другой устроился бы с Татьяной Николаевной и без талера: бегал бы там где-то, хлопотал, что-то говорил – и что-нибудь выхлопотал бы. А я не умею. Достают же люди работу, а я не умею. Камни готов бы колоть – да как я пойду предложу это? А студенческий сюртук? A plusquamperfectum conjunctivi[9]? A… да черт знает, что там за «а» – а не могу, не могу тронуться с места. Бессилие! – нет хуже муки, когда каждое движение, каждый шаг в этой жизни требует силы, силы и силы.

Я начал благородно ретироваться. Т. е. попросту прятаться. Уходил из дому, болтался, как маятник, по улицам, оправдывая себя тем, что таким образом я мало-помалу приготовлю ее к разлуке.

– Послушай, – перебил я Николая, – вот из всех этих господ, которые говорили в тебе, никто не спросил, зачем ты заварил эту кашу?

– Нет. Ибо это вопрос глупый, а говорили мне люди умные. Ты бы лучше спросил: зачем ты, Николай, попал под дождь, когда у тебя нет зонта?

– А по-моему, это называется распущенностью.

– Так и