В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

куда-то лететь, хочется плакать, и плакать у кого-нибудь на груди, чтобы тебя ласкала мягкая женская рука. Мне даже нравится такая грусть, но на этот раз было немного слишком. Стемнело уже, началось на бульваре безобразие. Я порешил отправиться домой. Ты знаешь, я живу тут же.

– Знаю. Дом Толбыкина.

– Да. Лезу я по вонючей лестнице к себе наверх, вошел в переднюю, – слышу чей-то женский голос. А темно, ничего не видно. Зажег спичку – осветилось премиленькое улыбающееся личико, а рядом хозяйка.

– А, Николай Николаевич. Вот проводите-ка барышню. Им надо мамашу встретить. Это новые жильцы у нас. Нынче без вас переехали.

– Я боюсь обеспокоить, – сказала барышня, но таким тоном, что боязни особенной заметно не было.

Ты знаешь, я не развязен, особенно при первом знакомстве, но тут…

– Ты-то не развязен?

– Я-то. Представился, честь честью. Пошли. И знаешь, когда вернулись? Часов в двенадцать, а вышли в десятом.

– Недурно для начала.

– Милый друг, ты вообрази себе человека, ошалевшего от латинских упражнений, почти потерявшего от тоски и одиночества и подобие Божие, и вдруг как с неба свалилось: идет с ним рядом хорошенькая девушка и ласково слушает его. Со мной творилось невообразимое. С одной стороны, я сознавал, что нужно… бросить, а с другой, все усилия употреблял, чтобы влюбить ее в себя. Ты знаешь, как я всегда двоюсь. Говорят: в нем два человека. Во мне их сидят десятки – и всем им я дал свободу, и все они хотели и добивались одного: ее любви. Я был заразительно весел, печален, насмешлив, поэтичен, пошл, благороден – так разнообразен и интересен – как всякий павлин человеческой породы, когда он перед самкой свой хвост распустит. Во мне говорила так долго неудовлетворяемая жажда любви; в сердце еще бродили мечты, и жалобы, и невыплаканные слезы, и затаенный смех. И все это, как фейерверк, вырвалось наружу и ослепило и Татьяну Николаевну, и меня самого, не ожидавшего такой прыти от заезженной клячи. Вот до чего я был ослеплен: хоть убей, ни слова не помню, что я тогда говорил и что она. Помню только, как менялись интонации ее голоса, то печальные, то беззаботно веселые. Помню ее смех. Черт знает что такое! Выпьем?

– Ну а мамаша-то как же?

– Забыли про мамашу! Ей-богу, – я сейчас только сам вспомнил.

– Мило.

– Ну да там увидишь. Пришли домой. Я пожал ручку и отправился в свою комнату. Батюшки, ее голос! Оказывается, она живет в соседней комнате, от меня отделяется только перегородкой, да и не перегородкой, а просто запертой дверью. Лег. Слышу, как завозилась она около самой двери, потом скрипнула пружина. Даже вздох слышен. Через минуту доносится шепот:

– Николай Николаевич!

– Что вы?

– Спите?

– Нет, а вы?

– Нет. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. До завтра.

Послышался тихий смех. Я тоже улыбнулся – и так, вероятно, с ухмыляющейся рожей и заснул.

Пока Николай говорил то быстро, то как бы приискивая выражения и останавливаясь в такие минуты в своем непрестанном бегании по комнате, я внимательно приглядывался к нему. Мои наблюдения носили чисто дружеский характер, но все же я предпочел не делиться ими – дружба вещь щекотливая! Так прежде всего я заметил, что Николай подурнел. Его красивое цыганского типа лицо как-то еще более почернело, не посмуглев. Глаза тревожно бегали, с видимой неохотой останавливаясь на моих. Хотя это было обычным их свойством, но на этот раз более резким. Обратил я внимание и на другую обычную черту в характере моего друга, на этот раз также более рельефную. Это рисовка. Вернее – крайне заметное желание не рисоваться. Черт его знает, может, он и действительно не рисовался, но напряженное внимание, с которым он следил за собой, и старание резко подчеркнуть свою искренность внушали мне некоторое сомнение. Говоря красивую фразу, он при этом как будто извинялся в ней, – получалось впечатление чего-то деланного. А вместе с тем я видел, что он действительно взволнован, и в голосе его слышались самые искренние нотки. И всегда таков. В своих отношениях к жизни он являлся каким-то странным не то поэтом, не то художником. Из всякого действительного случая он делал сочинение. И он не жил, а как будто роман писал. И сейчас, – я знал, что все передаваемое им правда, а вместе с тем выходил рассказ. Очевидно, он сам сознавал это и сдерживался, но не всегда с успехом.

– Дальше я догадываюсь, – сказал я. – Но любопытно, что это за особа?

– А вот погоди. На другой день я имел счастье познакомиться с ее маменькой. Такой отвратительной старушонки я не видал. Маленькая, вертлявая, как обезьяна, грязная и неряшливая до крайности. Засаленная кофта ежеминутно распахивается на груди и открывает грязную сорочку и такое же тело. Глаза большие, выпуклые, бесцветные, нахальные и бессмысленные в то же время. Веки и большой отвислый нос красны. На ее лице этот нос изображал собою первого комика, а губы, тонкие и манерно сжатые, – благородную мать. Нос у нее менял цвет по настроению, переходя от невинно-розового колера к самому прозаически-багровому, пьяному цвету. А губы изрекали такие сладости и нежности, все время хранили такое приторно-льстивое, слащавое выражение, что через полчаса я почувствовал себя как бы обмазанным медом и затем старательно облизанным. Фу, мерзкая старушонка!

В комнате тоже грязь и беспорядок. Валяются кофточки, юбки, подметать, очевидно, не рассчитывают. На столе застывший жареный картофель и грязная тарелка. Но и мать, и дочь этим очевидно не смущались. Да и я грязь и прочее заметил только впоследствии, а тут было не до того. Затмение, понимаешь? С дочкой была она, т. е. Вера Дмитриевна, так же ласкова, как и со мной, но дочь фыркала. Это я тоже заметил только впоследствии. А в первый визит – «визит» – я только и делал, что млел и почтительно, хотя и бессознательно, ухаживал за маменькой. Это показывает, насколько нравилась мне дочка.

– Ну а хорошенькая она?

– Очень. Без преувеличения. Такое, как бы тебе сказать, чистенькое личико. Детски шаловливый носик, как и водится, слегка приподнятый вверх, глаза карие, быстрые, то шаловливые, как и носик, то глубоко наивные и простодушно изумленные. До того наивные, что даже подозрительно. Губки пухлые и розовые, особенно верхняя, выглядывали тоже по-детски, – но в них замечалось кое-что уже другое. Какая-то незаметная складочка, какое-то особенное капризное вздергивание показывали не ребенка, а уже пожившую и немного поплакавшую женщину. Особенно когда Татьяна Николаевна разговаривала с матерью, – губы ее приобретали жесткое, отталкивающее выражение. Хотя мне сообщили, что «Танечке» всего 17 лет,