В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Ишь, напасти! – сказал вслух Болотин и удивился своему голосу.

«Нет, это не то. Он меня ударил. Нужно об этом думать. Ну за что?» Но вместо ответа перед ним встал загадочный тяжелый взгляд Евгении Дмитриевны. Проплыл, медленно колыхаясь, мертвенно бледный профиль. Вспомнилось открытое окно, шелест деревьев, жужжание.

«А тогда жарко было, – подумал он. – Но почему же она так смотрела на меня и молчала?.. А он, должно быть, сильный». Он потрогал рукой щеку: «Кажется, опухла. Неприятно, дома заметят. Скажу, что зубы болят».

Он долго шатался по полю. Бросил камнем в ворону и долго следил за тем, как она неровно, боком сделала несколько скачков, тяжело поднялась на воздух и, перепрыгивая лужу, попала в середину ее. Он рассмеялся. В голове носились обрывки каких-то мыслей, выскакивали картины далекого прошлого. Припомнился вечер, когда он ехал домой и стоял на площадке. «А то был не я», – подумал он и сразу почувствовал что-то ужасное, какую-то неизмеримую тяжесть на сердце. Но через миг это чувство прошло и опять стало легко.

– Однако, кавардак порядочный! – сказал он себе.

Дома ничего не заметили, только удивлялись его фантазии гулять в такую погоду по полю. А он говорил и прислушивался к своему голосу, и этот голос казался ему совершенно чужим, говорившим что-то непонятное.

Ночь он проспал как убитый и проснулся с совершенно свежей головой. Быстро вскочил, оделся и, вспомнив вчерашнее, изумился:

«И чего было с ума сходить? Очевидно, недоразумение какое-нибудь, которое скоро уладится. Ну, ударил он меня – не на дуэль же, в самом деле, его вызывать? или не в драку же было вступать с ним?» Весело напился чаю и опять отправился в поле, в ожидании трех часов, когда, как он рассчитывал, принесут ему письмо от Евгении Дмитриевны. В поле та же картина, только вместо мужика проехала баба, да подсохла обветренная за ночь земля. Мало-помалу радостное настроение исчезло. Пришла мысль, что все это не так просто. При воспоминании о «пощечине» являлось гнетущее чувство не то обиды, не то злости. Все с большими подробностями вспоминалась сцена: как Занегин поднял руку, как он с недоумением смотрел на нее, не понимая, зачем она поднята, затем мгновенное ощущение ожога – и пристальный, тяжелый взгляд Евгении Дмитриевны.

– Фу, гадость какая! – передернул он плечами. Потом сжал свой большой крепкий кулак и с злой улыбкой посмотрел на него: «Вот бы… Нет, это уж черт знает что. В зверя начинаю обращаться. Это значит, во мне самец проснулся. Как же при женщине, при самке его ударили!..»

Однако гнетущее чувство оставалось. Явилась почему-то уверенность, что письма от Евгении Дмитриевны не будет.

Письма не оказалось. Весь день Болотин проходил как потерянный, а к вечеру почувствовал в голове вчерашний хаос, но только более мучительный.

Следующий день прошел так же, с той разницей, что Болотин уже не мог спать ночи и ничего не ел. Письма не было. «Что это значит?» – думал он. Приходили в голову догадки одна нелепей другой.

На третий день, после бессонной ночи, он встал совершенно разбитый и слабый. Поразмыслил и решил сам писать к Евгении Дмитриевне, но как раз принесли письмо от нее.

– Что, барышня здорова? – спросил Болотин у посланной.

– Здоровы-с, – с изумлением ответила горничная. – Они вчера до двух часов в офицерском собрании танцевали. А ответа-с не приказали спрашивать.

«До чего барчука довела, бесстыжая! – размышляла горничная, идя домой. – Лица нету. А какой был мужчина – прелесть».

Болотин прочел письмо, еще раз прочел…

…Не доискивайтесь причин моего решения. Вы ни в чем не виноваты, но не виновата и я. Я думала, что люблю вас, но я ошиблась. Мне тяжело было ваше присутствие, минутами я не могла видеть вас. Не сердитесь, забудьте и простите недостойную вас Е.З.

P. S. Может быть, я раскаюсь, что написала это письмо.

К вечеру получилось другое письмо, от Юрия Дмитриевича.

В отменно вежливых, но искренних выражениях он просил извинения у Сергея, говоря, что был введен в заблуждение. «Если тем не менее вам угодно получить удовлетворение, то я всегда к вашим услугам».

Но на это письмо Болотин не обратил никакого внимания.

Начались ужасные дни. Болотин перестал понимать, что творится с ним. Какие-то неопределенные мысли, чувства волновали его. Он бегал по городу, по целым часам смотрел в пламя камина – и эти чувства были с ним. Он спал тревожным, неспокойным сном, видел во сне ее – и сон был так реален, действительность так призрачна, что он терял границу между ними. Поздним вечером возвращался он домой после бесплодных поисков… кого и чего, он не знал и сам. Пока он шел по освещенным улицам, было еще ничего, мысль как-то терялась в уличном шуме и жизни. Но когда он вышел на свою темную и пустую улицу и потом, как в черную яму, опустился к реке, на мост, взглянул на мрачную воду, черную даль – им овладели призраки. Бывают страшные мысли и чувства, которых нельзя передать словами и от которых волосы становились дыбом. Это мысли-трупы, мысли-привидения. Они стали реальны. Они носились вкруг него, кружились, и он не знал, сон это или действительность. Он стоял на мосту и чувствовал, что он не один; вокруг него, в нем эти неизвестные и страшные враги. Он идет, они идут за ним, толкают его. Ему страшно. Он приходит домой; вместе с ним переступают они порог; вот они наполняют его комнату… Ему страшно. Наступало минутное затишье – и так разительна была тишина после того ада в душе, где каждое чувство как бы приобрело голос, и кричало, и плакало, и смеялось, и безумствовало, как зверь, сорвавшийся с цепи.

Вот промелькнул бледный детский профиль, запахло вареньем. Дикий, нечеловеческий ужас охватил его.

– Скажи, скажи, чего хочешь ты! – простонал он, хватаясь руками за горячую голову…

Вот упорный, тяжелый взгляд Евгении Дмитриевны. Она… Что она? Он не понимает, что она. Любит он ее? Нет…

Вот удар, этот проклятый ужасный удар. Он жжет его, разбивает всю голову. Как больно, как нестерпимо больно. Душа болит, болит так мучительно, так резко, что невольные слезы навертываются на глаза.

Он не чувствует злобы к Юрию Дмитриевичу, он забыл его, но этот удар – он жжет его, терзает. Какая-то великая, страшная мысль стоит в голове,