В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

я все же почему-то сразу решил, что она не девушка. Но странно – меня мало интересовал вопрос, кто они такие. От Татьяны Николаевны накануне я мельком слыхал, что она училась в институте, но этим и ограничивались мои сведения.

К вечеру, однако, кое-что объяснилось. Сбегал я в комитетскую столовую, пообедал, а потом по своей милой привычке улегся отдохнуть. Сквозь сон слышу.

– Да тише ты, говорят тебе, – голос Татьяны Николаевны.

– Танька, садись работать, – пьяный голос маменьки.

– Вот мученица-то я, Господи! Да когда же меня с тобой развяжут? – в голосе звучат слезы. Минутное молчание, затем что-то падает, стул, кажется.

– Подыми! Слышишь, подыми! – возвышает голос старуха.

– Сама подымешь.

Я поспешно вскочил с кровати, ожидая бури, но после недолгого затишья за стеной послышалось пьяно-слезливое бурчанье, монотонное и затихающее. Через час в дверь стукнула Татьяна Николаевна и совсем веселым голосом спросила:

– Что же? Гулять пойдем?

Первые минуты прогулки я чувствовал себя неловко и искоса поглядывал на лицо Татьяны Николаевны, стараясь уловить на нем следы бури. Но таковых не оказалось. Носик был так же беззаботно шаловлив, а глазки наивны. И я успокоился и забыл грязную сцену. А потом… потом началось вчерашнее. Не могу вспомнить, что мы говорили. Только начали, кажется, проскальзывать намеки на прошлое и будущее. Опять она смеялась, и я был счастлив. Татьяна Николаевна кое-что читала – и об этом потолковали. Ей-богу, не знаю, умно или глупо было то, что она говорила. Дело в том, что она так мило говорила сама, так ангельски наивно смотрела на меня, когда чего-нибудь не понимала в моих речах, что я почел бы за особое в ней достоинство, если бы она совсем ничего как есть не понимала. Дома я еще крепче пожал ее ручку, но спать улегся менее счастливым, чем вчера. В душе проснулся червячок и начал сосать: «А ладно ли ты поступаешь, Николай Николаевич?» Но я – этого червячка – раздавил.

Опять в дверь тихонечко: стук, стук.

– Спите?

– Нет, а вы?

– Нет. Спокойной ночи.

– До завтра?

Но завтра то же. Старушонки целый день не было видно, куда-то запропастилась. Вечером пошли гулять и гуляли до поздней ночи. Но веселье мое стало проходить, и я мало-помалу начал впадать в минорный тон. Пустился в рассказы о своей прежней многострадальной жизни, и хотя в свои рассказы вплетал, по обычаю, иронию и насмешечку, но…

Ах, голубчик ты мой! Ну и скотина, ну и скотина же я!

Не помню, в этот вечер было это или в следующий, только сидели мы с Татьяной Николаевной в сквере, около храма. Хотя был уже август в половине, но ночь стояла теплая и полная той особенной тишиной, когда слышишь биение своего сердца; слышишь как будто, как падает звезда. Даже пролетки извозчиков грохотали мягко и таинственно, как отголосок какой-то другой, но тоже хорошей жизни. Это была такая ночь, когда любить, быть любимым является необходимостью. Электрические фонари около храма бросали такие красивые тени на дорожки, что только луне впору. Ну…

Николай продолжительно вздохнул, выпил рюмку водки и совсем без толку ткнул вилкой рядом с куском колбасы. После долгих и старательных усилий поймал его, положил обратно и закурил папиросу.

– Да… Ну вот пустился я в рассказы. Нечего говорить, излагал предмет соответствующим языком, как говорил наш преподаватель словесности. Т. е. жалобно и не без красноречия. Так жалобно, что самому смешно стало, и я к концу ввернул какую-то буффонаду. Смеюсь и ожидаю от нее того же – молчит. Что за странность. Заглянул я к ней поближе в лицо – она сидела спиной к свету – и я не понял. Вижу я у ней в глазах две крупных блестящих слезинки. Вот показалась по щечке одна, за ней другая. А лицо строгое, и смотрит она мне прямо в глаза, не моргая. Вероятно, моя физиономия была очень чудна – только она внезапно улыбнулась, расцвела. Да слезы как будто сразу высохли. Смеется. Я тоже довольно глупо улыбнулся, но опомнился, беру ее за руку, спрашиваю:

– Голубушка, чего вы? Что с вами?

Молчит.

– Нет, скажите, отчего вы?..

– Вот еще чудак-то! – рассмеялась она. – Рассказывает такие вещи – и потом удивляется!

А потом мы начали говорить что-то смешное. И я говорил смешное, и она. И так мы смеялись, что идти не могли. Помню, остановились около столба. Взглянем друг на друга – и снова хохотать. И так было весело, так необычно хорошо, без малейшей горечи в душе, – что потом уже никогда так хорошо не было. Дома, прощаясь, я поцеловал ей руку. Затем еще раз простились, через дверь, по обыкновению. Я долго не мог заснуть. Сперва было очень весело и вспоминались все смешные вещи, так что я улыбался во весь рот и жалел, что она спит и я не могу ей рассказать. А потом настроение начало падать. Вспомнил я ее слезинки. Вспомнил и то, чем они были вызваны, т. е. не рассказ самый, а вот то, пережитое. И – хочешь веришь, а хочешь нет – у меня самого показались такие же слезинки. Но мне не было больно, нет. Я был как будто другой, и мне по-особенному, по-хорошему было жаль себя… нет, не себя, а того глупого, несчастного Николая, про которого я рассказывал. Было жаль без обычной горечи, без гнева, без ненависти, а так спокойно, хорошо жаль. «Глупый, глупый», – подумал я с тихой улыбкой, повернулся на бок и заснул.

– Ты не смеешься, Леонид? – спросил меня Николай, после минутной паузы, во время которой он подкрепил себя рюмкой водки, рассеянно выпитой и рассеянно закушенной. Водка на него, видимо, не действовала – и я без упреков совести возобновил запас ее. Меня интересовал – не рассказ самый, а рассказчик. «Какова была правда?» – думал я.

– Нет, зачем же смеяться? – ответил я. – А только мне кажется, что ты немного… живописуешь.

– Вот эти люди! – сердито воскликнул Николай. – До того они привыкли к рутине слов, до того привыкли, если не чувствовать, то выражаться по шаблону, что когда вот так заговоришь от души, от сердца, без обязательных умалчиваний – они уже думают: сочи-не-ние! Ведь вот небось, когда читаешь, веришь, что правда…

– Оно так-то так. Когда читаешь, оно действительно на правду смахивает, а вот когда слушаешь – немного как будто живописно. Да ты не сердись. Выпьем-ка. И я выпью.

– Нет, ей-богу, возмутительно! – продолжал, выпивши, Николай. – Почему вот мне и дороги эти слезинки. Только у простых сердцем можно найти их