В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Иди к своему Иегове!

Молчал Лейо, закрыв руками лицо, – и сквозь белые тонкие пальцы струились капли слез с каплями алой крови. А Оро начинал, как безумный, падать, кружиться и метаться в воздухе, изрыгая хулу, визжа и царапая свою волосатую впалую грудь.

– Я ненавижу тебя! – рычал он, и белая пена клочьями летела с его воспаленных губ. – Уйди! я растерзаю тебя! – вопил он, и не то угроза, не то жалоба была в этом вопле. И единственный глаз Оро сверкал во мраке, как раскаленное докрасна железо.

Но молча плакал Лейо – и они уносились дальше, все дальше в беспредельное, безбрежное, молчаливое пространство. И как гром грохотал отдаленный сатанинский смех, и как голос черной бури разносился дикий нечеловеческий визг.

Проходили тысячелетия. Злее и безумнее становился Оро. Истощив всю свою злобу, он, никогда не просивший, просил, умолял Лейо оставить его. И странной, зловещей насмешкой звучала жалоба в устах, раскрывавшихся только для хулы и проклятий.

– Хочешь, я поцелую тебе руку, как ты целуешь своему Иегове. Но уйди. Уйди!

– Ты несчастен, и я не оставлю тебя.

– Я тебя ненавижу.

– Я люблю тебя.

Мучительный, болезненный рев вырывался из груди Оро, и он бросался на Лейо. В глубоком беспросветном мраке завязывалась ужасная, молчаливая борьба. Гибкий, сильный, коварный Оро, как темная, незримая молния, налетал на Лейо, как черный змей, обвивался вокруг него – но могучая грудь не дрожала под жестокими ударами, свирепые железные объятия бессильно распадались от легкого движения прекрасных рук.

И снова пространство оглашалось проклятиями, сатанинским хохотом и зловещими мольбами о пощаде.

Прошли еще тысячелетия, и Иегова вспомнил о Лейо. И жалость шевельнулась в суровом сердце. Скучно стало Ему без кроткого, милого лица, на котором Он никогда не видел ни зависти, ни гнева. Но он сам захотел уйти – и нет ему возврата.

Пролетели века.

Благоухали райские сады; лился ослепительный свет, слышались ликующие гимны ангелов. Дрогнул седой ус у Иеговы. Властным мановением созвал Он сонмы могучих воинов и сказал.

– Найдите Лейо и приведите сюда.

Как стая белых голубей ринулись посланцы и рассыпались по вселенной.

Пролетели века.

Слышались проклятия и мольбы о пощаде, когда Лейо и Оро окружила толпа посланных. Покорно последовал за ними Лейо, но, как бешеный, бросался на них, и кусал и визжал злобный Оро. Отогнанный прочь жгучими мечами, он до самых небесных врат летел за ними. И когда Лейо скрылся за вратами, пространство огласилось таким диким, таким продолжительным и возмутительно жалобным воем, что дрогнули сердца у суровых и гордых воинов, и молча закрыл руками свое лицо кроткий Лейо.

– Я возвращаю тебя, – сказал Всемогущий, ласково глядя на печального Лейо. – Иди к своим.

– Позволь мне уйти. Оро несчастен.

– Ты останешься здесь.

Лейо грустно покачал прекрасной головой.

– Я не останусь, Ты сам изгонишь меня. Прости Оро.

– Я не прощаю.

– Но теперь Ты простишь.

В страхе затрепетали небожители. Грозно сдвинулись брови Иеговы, и глаза метали молнии на непокорного. Но вдруг ласковая и добрая улыбка раздвинула Его усы – и ярче засиял небесный свет, и сильнее заблагоухали сады.

– Прощаю, – сказал Он. – Приведите его сюда.

Сияющий, счастливый Лейо, впереди толпы смущенных ангелов, подлетел к Оро. Последний, ничего не видя, не слыша, выл так жалобно, так мучительно, что сами, кажется, звезды потускнели в свете своем.

– Иди. Он прощает тебя.

Оро радостно встрепенулся, но потом недоверчивым, подозрительным взглядом окинул светлую толпу своих недавних врагов. Потом с упреком взглянул на Лейо – и губы его начали кривиться обычной усмешкой.

– Иди. Он прощает тебя. Оро, иди со мной.

Нерешительно тронулся с места Оро, бросая исподлобья косые взгляды, останавливаясь, упираясь и снова робко двигаясь вперед.

Вот эти памятные врата. Вот он за ними – и смущенный, он, никогда не смущавшийся, стыдливый, он, не знавший стыда, стоит он, потупив голову, перед престолом Всевышнего.

– Я прощаю тебя, – зазвучал над ним знакомый голос, звук которого никогда не мог изгладиться из его памяти. И не было гнева в этом голосе.

Помраченным от яркого света оком взглянул Оро на ряды сияющих, чистых, спокойных небожителей, окружавших престол. Отовсюду на него были устремлены ласковые, всепрощающие взоры. Взглянул он на свое черное безобразное тело, гнусным пятном выступавшее на ярком фоне, – и подогнулись его колена, и он упал ниц, прильнув к ступеням престола косматой, скверной головой, оставлявшей на них грязные следы.

Долго лежал он так.

– Иди к ним, – мягко прозвучал над ним тот же милостивый голос. – Ты теперь сын мой, как и они.

Порывисто воспрянул Оро. Диким взглядом впился он в лицо Иеговы.

– Нет, – прохрипел, вонзая в грудь острые когти. – Нет. Я не сын Твой. Они белые, я черный. Они любят, я ненавижу. Я Тебя ненавижу. Я ненавижу его, – указал он на Лейо. – Я всех ненавижу.

В тяжелой думе опустил он голову.

– Я ненавижу!.. – с смертельной тоской, с невыразимой, бесконечной жалобой прозвенел его дрожащий, плачущий голос. Не то с рыданием, не то с отчаянным хохотом рванулся Оро – и настежь распахнулись райские врата перед черным отвратительным чудовищем, быстрым и ужасным, как вихрь.

Напрасно Лейо разыскивал его. Черная бездна поглотила Оро, и никто никогда уже не видел его. Никто никогда не видел веселой улыбки на устах Лейо.

<1897>

Любовь, вера и надежда

Этюд

Он любил.

По паспорту он назывался Максом Z. Но так как в этом же паспорте категорически заявлялось, что он никаких примет не имеет, – я предпочитаю называть его господином Эн-плюс-единичным (N+1). Он кончал собой и в то же время открывал неопределенно длинный ряд юношей, обладающих вьющимися, беспорядочно разметанными кудрями, прямым, смелым и открытым взглядом, стройным и сильным станом, очень большим и сильным сердцем.

Все эти юноши любили и увековечили свою любовь. Одним удалось записать ее на скрижалях истории, как Генриху IV; другие, как Петрарка, сделали из нее литературный консерв; некоторые для этой цели воспользовались газетным отделом, который известен под именем «городских происшествий» и в котором они фигурировали в качестве удавившихся, утопившихся, застрелившихся; четвертые, самые счастливые и скромные, увековечили свою любовь внесением ее в метрические книги и созданием потомства.

Любовь Эн-плюс-единичного была сильна, – как смерть, по словам одного писателя; как жизнь, – думал он.

Макс был глубоко убежден, что он первый открыл способ любить так горячо, беззаветно, страстно, и относился с презрением не только