В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

надо, ибо он холост и бездетен, что он готов забыть печальное недоразумение и впредь служить им верой и правдой, – все было напрасно – ему не верили. И в этом отношении Макс особых примет не имел, как указывает на то история его предков. Этот печальный инцидент закончился для Макса новым жизненным антрактом.

Макс был жив, как то твердо было установлено врачебной экспертизой, произведшей ряд несложных опытов. Так, когда ему втыкали в ногу иголку, он дрыгал ногой и старался иголку выдернуть. Когда ставили есть, он ел, но ходить не ходил и взаймы не просил, что ясно свидетельствовало о полном упадке жизненной энергии. Душа его была мертва, насколько может быть мертва душа, пока живо тело. Для Макса погибло все, что он любил и во что он верил. Непроглядный мрак окутал его душу. Не было в ней ни чувства, ни желания, ни мысли. И не было на свете более несчастного человека, чем он, – если только он был человеком.

Оказалось, однако, что он им был. По календарю была пятница, не то суббота, когда Макс очнулся как будто от долгого сна. С приятным чувством собственника, которому возвратили неправильно отнятое имущество, Макс сознался, что он владеет всеми своими пятью чувствами.

Зрение ему доложило: он совершенно один и находится в помещении, которое с одинаковой справедливостью можно назвать и комнатой, и трубой. Каждая из сторон комнаты имеет в ширину около полутора метров и в вышину около десяти. Стены прямые, белые, гладкие, не имеют отверстий, за исключением одного, чрез которое Максу подается пища. На белом потолке ярко горит электрическая лампочка. Она не тухнет никогда, и Макс не знает, что такое темнота. В комнате нет мебели, и Макс лежит на жестком каменном полу. Лежит он согнувшись, так как узость помещения выпрямиться не позволяет.

Слух доложил: до самой смерти Макс не выйдет из этой комнаты… Доложив это, слух погрузился в бездействие, ибо ниоткуда никогда не доходит ни малейшего звука, за исключением тех, которые производит сам Макс, ворочаясь или крича до хрипоты, до потери голоса.

Заглянул Макс внутрь себя. В противуположность наружному немеркнувшему свету, внутри себя он видит беспросветный мрак, тяжелый, неподвижный. В этом мраке похоронены его любовь и вера.

Время идет или стоит – Макс не знает этого. Все тот же ровный белый свет льется на него, все та же тишина, безмолвие. Лишь по биению своего сердца Макс может судить о том, что Хронос не остановил своей колесницы. Все сильнее болит тело от неестественного положения и мучительнее становится постоянный свет и тишина. Как счастливы те, для кого есть ночь, вокруг кого кричат, шумят, играют на барабане; кто может сидеть на стуле, свесив ноги, или лежать, выпрямив их, забившись головой в угол и закрыв ее руками, чтобы создать себе иллюзию темного уголка. Макс напряженно старается вспомнить и представить то, что бывает в жизни: человеческие лица, голоса, звезды. Он знает, что никогда в жизни его глаза не увидят этого. Он знает это – и живет. Он мог бы умертвить себя, ибо нет такого положения, в котором человек не мог бы сделать этого, а вместо того Макс беспокоится о своем здоровье, старается есть, хотя у него нет аппетита, решает математические задачи, чтобы занять мозг и не сойти с ума. Он борется со смертью так, как будто она не освободительница, а враг; а жизнь – не мука, горшая 190 мук адских, а любовь, вера и счастье. Мрак в прошлом, могила в будущем и ад в настоящем – и он живет. Скажи же, Жан Энный, откуда он берет сил на это?

Он надеется.

<1898>

Две встречи

Стихотворение в прозе

То было в зеленом, веселом лесу.

Для наших свиданий мы нашли далекий, укромный уголок. По пологому скату глубокого оврага, покрытому высокой густою травой и пестревшему яркими красками цветов, были разбросаны небольшими группами старые, но стройные березы, шершавые и серые снизу, но к верху белевшие снежной девственной чистотой. По другую сторону оврага, через ручей, на высокой, почти отвесной горе поднимался густой, темный лес, казавшийся нашим молодым глазам непроходимым и бесконечным. «Что там за этим лесом?» – нередко думали мы, и в нашем воображении проносились картины полей с волнующейся рожью, лесов, блестящих как серебро рек и далеких шумных городов.

Никто не должен был знать о наших встречах. Как алмаз драгоценный, таили мы нашу любовь, первую, чистую любовь. Не знали мы, что против воли сияющие глаза, внезапный горячий румянец, беспричинный смех и странная задумчивость давно уже выдали нас людям, с улыбкой смотревшим на нас и со вздохом сожаления согревавшим свое старое сердце у молодого огня. Вечером я холодно прощался с ней, любуясь про себя ее суровым личиком и потупленными глазами, над которыми, как две черные змейки, легли красивые брови, – а утром, как стрела, пущенная из лука могучей рукой, я летел на место свидания. Далеко, дальше, чем нужно, обходя дачи, скрываясь за деревьями, невольно вспоминая то не особенно давнее прошлое, когда я был великим вождем краснокожих, по прозвищу Кожаный Чулок, я то припадал на землю, еле сдерживая в груди трепетно бьющееся сердце, то, закрыв глаза, грудью продирался сквозь осинник, частый, как гребешок, спугивая птиц, пугаясь сам от шума своих шагов и с подозрительным видом оглядываясь вокруг.

Вот и конец проклятому осиннику. Тихонечко, сдерживая дыхание, подползал к опушке и, скрытый частой зеленью, смотрю на знакомое место под тремя сестрами-березами. Она уже пришла и сидит, положив на колена книгу. Я готов поручиться всем для меня святым, что книга лежит вверх ногами. Вот медленно поворачиваемся, наклоненная головка, как бы склонившаяся под тяжестью густых и пышных волос, – и яркие, лучистые, глубокие и загадочные как море глаза обращаются в мою сторону. В них видно ожидание, в них таится вопрос…

– О радость, о жизнь моя! Здесь я, здесь!

Еще минута – и в безмолвном, продолжительном поцелуе сливаются наши уста, и только радостный шепот листвы нарушает благоговейную тишину, царящую в храме природы.

Однажды мы встретились после нескольких дней невольной разлуки. Никогда не видал я такого зеленого, веселого леса. Все смеялось и радовалось вокруг нас. Глубокое, бездонное голубое небо как бы прижимало к себе томную красавицу-землю. От нагретой травы поднимались одуряющие испарения и кружили голову.

– Я думала, ты не придешь, – говорила она, смотря мне в глаза