В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

праздник, – прямо ужасно. И все из-за Марочки. Как было хорошо, – я вспомнил наше умиленное состояние и чуть не заплакал от обиды, – а теперь я тут лежу, злюсь, и она, небось, тоже лежит плачет. На этих ясных глазках теперь слезы, ей больно – и из-за чего?

Удивительно, как скверно действует на людей одиночество. Честное слово, я размышлял вполне логично, но каким же образом я через час пришел к выводу, что я действительно не прав, что Марочка обижена, что обидчик я и что розу следовало обязательно купить? И каким образом мне раньше не пришло в голову, что у меня есть еще теплое пальто, которое можно заложить, и денег будет сколько угодно? А потом – какая, в сущности, глупая вещь самолюбие. Что из того, что я решил не покупать розы и заявил об этом Марочке. Я доказал неосновательность ее желания и теперь могу исполнить его.

……………………………………………………………………………………………………………………

– Марочка, я принес розу.

Молчание.

– Марочка!

– Ты, может, не ту купил? Я говорила про чайную розу.

– Я ее и купил. И недорого, собственно. Три с полтиной. Я еще за полтинник ландыш купил.

Марочка оборачивается и с видом недоверия к моей способности отличать чайную розу от всякой иной смотрит на цветок. Слава богу, оказывается, та самая.

– А ты ее нюхал?

– Нет, совсем упустил из вида.

Но Марочка великодушна и прощает мою вину. Она встает, подходит к столу, и мы вместе начинаем рассматривать покупку. Марочка говорит, что роза пахнет великолепно, я соглашаюсь, хотя, между нами, совсем ничем она не пахла, а если и пахла, так очень скверно. Хотя возможная вещь, что я потому не разобрал запаха, что Марочка держа<ла>

<Текст обрывается>

<1898>

Исповедь умирающего

Я служил ординатором в одной из московских больниц. Как-то на днях один умирающий старик, уже два месяца лежавший в палате № 6 и всех пленявший своей кротостью, призвал меня к себе и, испуская последнее дыхание, поведал следующую грустную повесть.

«Однажды я поехал на конке. Однажды – потому что дважды сделать этого нельзя. Я был молод, весел, полон жизни и веры в будущее. У меня была молодая жена и двое ребятишек. Судьба мне улыбалась – но я поехал на конке. О, не думайте, что я был сумасшедшим – нет, это была просто ошибка, один из тех грехов юности, к которым нужно быть снисходительным.

Жил я тогда на Новинском бульваре, и ехать мне нужно было к Сухаревой башне. Хотел, видите ли, жене каких-то подарков купить. Несчастный! Тронулись мы с места, насколько помню, в 1861 году. Не могу вот точно сказать, сколько времени мы сдвигались с места. Не больше полгода, думаю, иначе я, даже при тогдашнем моем легкомыслии, наверное, не поехал бы. Но судьба свершилась. Конка тронулась.

Беззаботно съежившись на скамейке, придавленный с одной стороны пухлой купчихой, с другой истязуемый костлявым, колючим, как иголка, господином, я размечтался о тех сладких временах, когда все люди станут братьями и сильный не будет давить слабого. Не стану лгать перед лицом смерти: купчиха была не особенно тяжела, и не будь она горяча, как утюг, мою участь можно было бы назвать сносною. К уколам со стороны господина я довольно скоро привык, тем более что, воткнув свой локоть мне в бок, он, по-видимому, успокоился. Во всяком случае в голове у меня было не совсем ясно, так что, напиши я тогда завещание – мысль о чем мне приходила, – оно едва ли могло бы иметь законную силу. Вероятно, поэтому я не мог дать себе ясного отчета, стоим ли мы на месте или движемся. Я предполагал, что движемся. В моем наивном и юном мозгу конка представлялась предметом, предназначенным к движению, – роковая ошибка! Нужны были годы тяжких испытаний, чтобы убедиться, что нет ничего в мире неподвижнее конки, что самые полюсы, о которых принято думать как о неподвижных точках, сравнительно с конкой являются вертлявыми и бешеными ребятами.

Время шло. Заходило и восходило солнце, день сменялся ночью, и, если не ошибаюсь, наоборот – мы все двигались… не то не двигались, этого я решить не могу. Тучное тело купчихи стало уменьшаться, худеть – вероятно, от недостатка питания, я вздохнул свободнее. Но… о ужас! тощий и костлявый мой сосед благодаря сидячей, вероятно, жизни стал полнеть – и я был снова подавлен.

Никогда не забуду того чудного дня, когда, не верящий сам своему счастью, я почувствовал себя свободным от соседей. Не знаю, куда они девались. Но я был один, один во всем вагоне. О сладкий миг!

Не могу, наверное, сообщить, двигались мы в этот момент или не двигались. Но я был тверд в своих убеждениях. Конка должна двигаться – и что бы мне ни говорили – я останусь при своем. Что одежда моя истлела, что борода моя закрывала колена, а нос упирался в противуположную стенку, я не придавал значения. Да здравствуют убеждения и черт побери пошлый опыт!

Менялись времена года. То грозная вьюга завывала за окнами, то невыносимый жар палил мое отощавшее тело, я был непоколебим и продолжал… вот не могу только сказать наверное, двигаться или стоять на одном месте.

Летели года. По изредка покупаемым мною газетам я узнавал, что в мире совершаются крупные перевороты. Взятие Парижа, коммуна, Гамбетта, Бисмарк и кн. Мещерский. Сменялись поколения. За отчаянными семидесятниками появились кроткие восьмидесятники – когда впервые грусть и тоска закрались в мое сердце.

Дорогая жена! Милые дети! Где вы, что с вами? Небось ругаете покинувшего вас отца – но может ли ваш отец изменить своим убеждениям? Нет, никогда! Конка должна двигаться – и я доеду до Сухаревой башни!

Затрудняюсь определить, двигались мы или стояли на одном месте, когда после долгих лет я услыхал первое сочувственное слово. В вагон входили иногда пассажиры – но все это были люди шаткие, непостоянные, нетерпеливые, вскоре исчезавшие из вагона. И не было ни одной родственной души, которая поняла бы меня. Но вот я вижу, что в стену рядом со мной упирается чей-то нос и щетинистая щека прижимается к моей. То был кондуктор. Без слов, без звука поняли мы друг друга – и вагон огласился жалобным плачем двух старческих дрожащих голосов. Так стояли мы, упираясь носами в противуположные стенки, и горючие слезы капали на грязный пол, и от вздохов трещали лохмотья на нашей груди, и от стенаний… но, кажется, конка тронулась, не то,