В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Нет, комната слишком мала, чтобы вместить Льва Степановича с его необъятной радостью. К черту работу! На воздух! К людям! Разве не для него так ярко светит солнце?! Разве не для него хмурая осень скинула свой печальный наряд и природа, как засыпающая красавица, улыбнулась и теплом, и весеннею ласкою?

– И впрямь козел! – должна была повторить свое изречение Авдотья, запирая за жильцом дверь.

Поняли-таки, признали талант. Когда в одно утро – неделю тому назад – Лев Степанович увидел в газете напечатанным свой рассказ, который он считал похороненным в портфеле редактора, он даже испугался. Таким ничтожным, вульгарным казался рассказ – простой, бесхитростный. Льву Степановичу совестно было даже в редакцию идти. И вдруг – хор похвал, да каких похвал! Неловко вспоминать даже. И Сергей Игнатьевич, этот суровый Сергей Игнатьевич, просит: давайте еще рассказов, еще и – еще. Целую неделю только и слышал Лев Степанович, что похвалы да похвалы. У него уже голова кружиться начала. А тут вчерашний день. Но это уж прямо что-то невероятное. Там еще можно было ожидать, что рано или поздно его оценят, – но думать, что он встретит Евгению Николаевну, проведет с ней почти целый день и она не скажет ему обычное, трижды проклятое нет…

<1898>

Случай

Ванечка!..

– Ну, что вам?

– Ничего, ничего, я так…

Положительно Иван Семенович решил не замечать, какой жаждой душевного разговора томится его мать. Самые прозрачные намеки, самые выразительные вздохи не могли пробить оболочки непроницаемой суровости и холодного равнодушия, с каким Иван Семенович весь ушел в процесс чаепития и пережевывания пятикопеечной булки. Ввалившиеся, темные глаза были устремлены на дно стакана и хоть бы раз обратились на несчастную мать. Обильно смоченные водой, черные редкие волосы выглядывали хвостиками из-за прозрачных, бледных ушей и двигались вместе с равномерным движением скул так возмутительно равнодушно, как будто обладатель их совершенно не понимал всей важности того, что он делает: ест булку в пять копеек, тогда как у матери его, Анны Ивановны, всего-навсего остался гривенник. Молчит как убитый – точно не знает, что его матери нужно только одно сочувствие: чтобы хоть немного вошел он в ее положение и понял. Не будучи в состоянии долее выдерживать эту пытку, Анна Ивановна вскочила с табуретки и отправилась в кухню, не заметив, что вслед ей равнодушный сын устремил далеко не равнодушный взгляд, светившийся выражением беспокойства и тонкой проницательности.

Еще бы Ивану Семеновичу не знать, чего хочется его матери! Каждый месяц, начиная с 16 числа и кончая двадцатым, днем получки Иваном Семеновичем жалованья, происходит одна и та же история. И ведь если бы что-нибудь выходило из этих жалоб, а то только Ивана Семеновича рассердит и сама расстроится.

Увеличив свою мрачность до последней степени, доступной человеку, и придав лицу посильное сходство с Каином, Иван Семенович благополучно оделся и выскользнул за дверь, напутствуемый последним выразительным вздохом Анны Ивановны, убедившейся, что все ее дети в заговоре против нее. Никто и знать не хочет, что денег у нее ни гроша, а есть все просить будут. Катя и Петька, уходившие из дому на час раньше Ивана Семеновича, – первая в магазин на работу, а второй в приходское училище, – несмотря на прямые речи Анны Ивановны, не сочли нужным ни слова возразить ей; и даже отсутствие хлеба к чаю не могло на них подействовать в смысле пробуждения сочувствия. Ивану Семеновичу еще простительно: он всю семью содержит, он больной; вчера еще до поздней ночи сидел, переписывал бумаги и кашлял; ну, а эти паршаки – какое имеют право не уважать своей матери?

Анна Ивановна принялась за уборку квартирки, состоявшей из трех маленьких комнаток и такой же миниатюрной кухни. Погромыхав ухватами, которые как бы сознавали предстоящие им трехдневные каникулы и с беззаботным видом валились в разные стороны, пошуршав по грязному полу веником и убрав постели, Анна Ивановна несколько рассеялась и с виноватым видом переложила на столе Вани бумаги, до которых ей строго было запрещено касаться. И хотя голос ее звучал суровостью, когда она прокричала своему «старику», как именовался ее муж, что валяться долее могут одни дармоеды и лежебоки, но эта суровость не столько обусловилась действительной потребностью, сколько сознанием исключительного положения людей, переживающих 16 число.

Кряхтя и охая, слез старик с печки, выпил стакан холодного чаю и, усевшись у окна, принялся барабанить пальцами, выражая тем явный и несомненный протест.

– Чего разбарабанился? И без тебя тошно, – прикрикнула Анна Ивановна, с негодованием взглянув на мужа, которому внушительная фигура, большая серебристая борода и такие же волосы придавали вид патриарха не у дел.

– Табачку бы… – начал было патриарх, но, встретив презрительный взгляд супруги, осанисто крякнул и принялся вертеть один большой палец вокруг другого. Семену Матвеевичу минул уже седьмой десяток лет, и с тех пор как три-четыре года тому назад он за старостью принужден был отказаться от всякой целесообразной деятельности, единственными его занятиями было верчение пальцами между 16 и 20 числами, нюханье табаку и упражнения в красноречии в остальное время. Последнее, т. е. упражнения в красноречии, не преследовало какой-либо определенной цели и носило характер платонический. Обыкновенно проскрипев раза два с паузами: «мать, а мать», как тяжелый воз, который не может сразу сдвинуться с места, патриарх приступал к изложению своих мыслей, отличавшихся, помимо глубины, чрезвычайной и безнадежной запутанностью. Можно было догадаться, что симпатии его находятся в прошлом, а в настоящем он что-то упорно отрицает, но что – не знали даже самые близкие друзья его.

Лишенный обычной понюшки, большой сине-багровый нос старика начал представлять своему счастливому собственнику такие неопровержимые аргументы в пользу табаку вообще, а нюхательного (за 8 коп. осьмушка) в частности, что тот снова незаметно применил пальцы к выбиванию дроби, но уличенный на месте преступления был Анной Ивановной отправлен гулять на бульвар. Старик любил погреться на солнышке и охотно подчинился административной высылке, лишь пробормотав что-то нелестное относительно «этих баб», которые думают, что мужчина сам себе и шарфа завязать не сумеет.

Следом за ним отправилась и Анна Ивановна, накинув на голову дырявый прожженный платок. Через полчаса она вернулась домой с решительно и мрачно сжатыми губами и пасмурным лицом, на котором застыло выражение вечной торопливости и суеты. «Жизнь каторжная!» – прошептала Анна Ивановна, сбрасывая платок и одевая теплую кофту для дальнего пути. Мерзавец-лавочник не дал в долг ничего, как будто ему