Конец - Давид Монтеагудо

Уже стемнело. Звезды с их неистовым сиянием завладели небом. Земля погрузилась во мрак: слабое зарево, идущее с запада, оттуда, куда тому час с лишним спряталось солнце, ничего не освещает, не дает никакого света — это всего лишь намек, золотистый нимб, затмевающий часть звезд и вычерчивающий профиль горы — черный таинственный силуэт. Низкая луна — пронзительно четко обрисованный серп с острыми, как иголки, концами — тоже ничего не освещает, это чисто декоративная деталь, готовая вот-вот растаять в матовом свечении, которое восходит от горизонта.

Между тем шоссе бежит вперед, безразличное к выставленным напоказ сокровищам небес. После отрезка, состоящего из бесконечных извивов под сомкнутыми кронами деревьев, дорога вытягивается прямой линией под открытым небом, словно вытачивая край узкого плато. Отсюда же идет спуск к ровной полосе земли, по которой параллельно дороге течет река, тоже почти прямая на этом участке. Потом прямой отрезок дороги заканчивается, асфальтовая лента опять поворачивает влево — вираж оказывается внезапным и очень крутым, когда покидает долину, вторгаясь в лабиринт холмов и пересохших оврагов. Словно для прощания с рекой перед этим резким поворотом возникает что-то вроде небольшой смотровой площадки — справа от дороги, откуда прекрасно виден берег, поросший тростником и редкими деревьями.

Но теперь уже ничего этого разглядеть нельзя. В почти непроглядной тьме, опустившейся на землю, заметен лишь вертлявый огонек в центре этой маленькой площадки. Свет его неровен, и в нем порой пробегают голубые и желтые жилки. Слабый огонь способен осветить лишь лица семи человек, расположившихся вокруг. Кто-то сидит, кто-то стоит на коленях, кто-то прилег, но в позе и поведении каждого выражен мощный стадный инстинкт, страх оказаться отрезанным от остальных.

Свет им дает газовая лампа. Колпачок поврежден, и потому лампа светит едва-едва. Пламя время от времени спадает, но в это же время маленькие голубые язычки, похожие на те, что бывают в обычной газовой плите, пробиваются в отверстия. Не смолкая трещат сверчки. Их шумный стрекот разливается повсюду, как будто их пение непрерывно пульсирует и в самом ночном воздухе, и в висках у людей. Совсем не холодно. Вернее, температуру можно было бы счесть даже нестерпимо высокой при большей влажности или неподвижном воздухе. Но воздух сух, как нагретый солнцем булыжник, а ветер дует с ровной скоростью, словно шлифуя своим ласковым прикосновением поверхность земли.

— Лучше бы мы остались в том доме, — говорит Ньевес, не отводя глаз от пляшущих язычков пламени.

Ей никто не отвечает. Никто не возражает. Застыв в разных позах с усталой покорностью на лицах, ее товарищи продолжают, как и прежде, смотреть на горящую лампу, словно их неодолимо притягивает к себе эта нехитрая приманка. Уго ведет себя так же: он сидит, обхватив руками колени, и не отрывает глаз от лампы, но взгляд у него более внимательный, более осмысленный, и легко понять, что его глаза не просто «отдыхают» на пламени, как у других, и не смотрят невидяще сквозь огонь, как бывает с человеком, мысли которого витают где-то далеко; нет, он следит за пламенем очень настойчиво, и с нахмуренного лица не сходит такое выражение, будто в этом скромном предмете заключен некий глубокий смысл, который он все никак не может угадать.

Только Ампаро не поддается гипнотическому воздействию лампы — она лежит на спине, лицом к небу, босиком, ее ноги покрыты ссадинами и кровавыми мозолями. Легко подумать, что она спит, но глаза у нее открыты, и время от времени она с шумным вздохом поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, но при этом не произносит ни слова, точно подавленная неистовым сиянием звездного неба.