Message: Чусовая - Алексей Иванов

Баба-Яга — это несколько причудливых останцев в лесу на крутом склоне правого берега. Один из них и напоминает сказочную ведьму. В высокую воду во время сплава «железных караванов» река вплотную подходила к бойцу; сейчас его подножие заросло деревьями. Местный житель в 1959 году рассказывал филологам Уральского госуниверситета: «Баба-Яга — камень. Как женщина. Она сидит на камню-то, как Баба-Яга. Об него тоже разбивались барки: камень жёсткий, навал на него большой. Там глубоко. Лот как залезет туда, и тянет его вниз: половину плота затопит. Тут уж отсекали его; лот-то загубишь. Под Бабой-Ягой вятских много потопили…»

* * *

Но образ Синюшки в чём-то даже менее архаичен, чем образ Яги. Почему же на «центральной» Руси Баба-Яга оказалась более «стойка» к изменениям, чем на Урале? Причина, возможно, кроется в том, что Урал — это и есть «родина» Бабы-Яги, регион, где этот образ сформировался. Следовательно, в XVIII веке он мог трансформироваться дальше, пока окончательно не исчезли этнос и быт, его породившие.

Интересную версию происхождения образа Бабы-Яги дал А. Захаров в статье «По следам Бабы-Яги» в журнале «Уральский следопыт». Вкратце эта версия сводится к следующему. Святилища (капища, кумирни) уральских финно-угров представляли собой тайную поляну в лесу и были окружены частоколом, на котором вывешивались черепа принесённых в жертву идолам животных. В центре стояла священная избушка-амбарчик — «сомъях». Она была размером, скажем, с письменный стол, «без окон и дверей» (зачем они нужны?). Амбарчик был установлен на высоких пнях или столбах (одном, двух, четырёх), чтобы не залез медведь, куница или росомаха (так и сейчас охотники ставят свои лесные амбары на заимках). В амбаре лежала резная деревянная кукла — «иттарма», вместилище души («лилли хеллехолас») умершего или божка. (Интересно, что душа «лилли» живёт на кончиках волос; волосы расчёсывают гребнем; арочная форма гребня символизирует пещеру; сами гребни часто украшаются изображениями звериного стиля.) «Иттарма» была одета в человеческие одежды — например, национальную одежду ягу. Такие святилища застали русские крестители, завоеватели и колонизаторы, когда в XV веке Урал (княжества Пермь Старая, Пермь Великая и Югра) был присоединён к Руси. А XV век — это время складывания современного русского народного фольклора. На образ финно-угорского святилища наложился образ Золотой Бабы, тогда имевший реальное «живое бытование». Золотая Баба несла русским смерть. Вот так и родилась зловещая Баба-Яга (баба в яге), которая лежит (живёт) в избушке на курьих ножках посреди глухого леса.

Поскольку на Чусовой в XVIII веке вогулы находились в постоянном контакте с русскими, образ Бабы-Яги находился в состоянии «непрерывного рождения» или «непрерывного перерождения». Он прочно зафиксировался только со сменой бытового окружения русских. Таким образом, бабка Синюшка — это, так сказать, «параллельная» Баба-Яга. Она не родилась из русского образа Бабы-Яги, а появилась на свет из вогульской обрядовой практики, современной для русских на Чусовой, тем же путём, что и Баба-Яга.

Косвенным доказательством вогульского происхождения бабки Синюшки является и сам Синюшкин колодец. Ведь в сказе он не таков, каким показан в мультике, — не традиционный сруб, опущенный в землю, а «на поляне окошко круглое, а в нём вода, как в ключе». Такое «окошко круглое» скорее всего — затопленная грунтовыми водами «чудская копь». А в копи и спрятано земное богатство.

Оттуда же, из язычества, в танце выбежала к нам и Огневушка-Поскакушка. Она пляшет в костре над месторождением золота. В сознании финно-угров (и не их одних) золото является символом огня. Пляска по кругу, как в хороводе, — это символическое изображение движения солнца, а солнце — это опять же огонь. Да ещё целый «куст» смыслов содержит в себе сравнение понятий «Огневушка над золотом», «девица-огневица», «огневица-лихорадка» и «золотая лихорадка». Что-то знакомое чудится, не находите? Верно: засветился отблеск легендарной вогульской Золотой Бабы. Золотая Баба (исключительно вульгарный русский перевод) по-мансийски звалась «Сорни-Най». Дословный перевод — «золото-огонь». Опять выстраивается взаимосвязь понятий «женщина» (баба) — «огонь» — «золото». Возможно, Огневушка — «персонификация» двух названий Золотой Бабы: русского и мансийского (вогульского).

Причём всё это не мешает народному преданию оставаться точным. Вот как пишут А. Черноскутов и Ю. Шинкаренко в книге «Малахитовая шкатулка. В поисках новых ключей»: «А танцующая девочка — так, для украшения, для запоминания. Ведь и вправду такого рода залегание золота похоже на траекторию танцующей девчушки. Крутилась, крутилась юлой — и в землю "хвостиком" ушла. Вот „знак" и напоминает: золото в земле может располагаться так, будто сказочная танцовщица, раззадорившись, в эту землю „вкрутилась"… По науке это называется „вертикальная залежь песочного золота воронковидной формы"».

К «звериным» образам Бажовских сказов относятся ящерки, змеи, кошки, муравьи, лебеди и олень. Удивительно: все эти существа присутствуют в произведениях Пермского звериного стиля! Исключение составляет лишь кошка, но за кошку можно принять стилизованные изображения соболя, бобра или куницы. Надо напомнить, что произведения Пермского звериного стиля находили и в «бажовском» регионе — например, на Думной горе.

Кошка на Урале была одомашнена во время господства ломоватовской археологической культуры в VII–XI веках — как раз к расцвету Пермского звериного стиля.

С кошек и начнём. Скорее всего, в «чистом виде» мифических «вогульских» кошек в сказах не существует. Кошка Мурёнка из сказа «Серебряное Копытце» — это не сказочный, а литературный образ. При сотне пересказов этой истории из уст в уста Мурёнка не сохранилась бы. Да и стилистика бытования этого образа в сюжете сказа «не фольклорная».

Вызывают сомнения в причастности к древним мифам и кошки Хозяйки Медной горы, у которых жадный Ванька Сочень из сказа «Сочневы камешки» выколупал глаза, приняв их за самоцветы. Этот сюжет (особенно с кошачьим причитанием «Мяу- мяу, отдай наши глаза!») откровенно напоминает детские истории-страшилки. Кстати, ещё Корней Чуковский точно заметил, что детское творчество (и мифотворчество) очень похоже на массово-народное. Возможно, этот сказ целиком русского происхождения: интуитивно он воспринимается как пугающий, но не страшный — что-то для нас есть в нём «генетически знакомое». Да и эмоционально он чем-то неуловимо отличается от «классических» сказов: он несколько поверхностен по производимому впечатлению, «падок на спецэффекты», что не характерно. А кошки в нём появились только потому, что самоцветы (изумруды) действительно похожи на зелёные кошачьи глаза.