Одиссея Гомера - Гвен Купер

— Мы с тобой поладим, да, Гомер? — спросил Гаррет, а в ответ кот принес ему своего плюшевого червячка и положил у ног, что являлось знаком наивысшего расположения.

Из Майами я звонила Гаррету каждый день; в свою очередь, он оставлял для меня на кухонной стойке небольшие отчеты о том, что происходило во время его визита. Отчеты были приблизительно такие:

«День первый: поменял корм, воду и песок. Тот парень, который серый, забился под кровать. Белый обрадовался моему приходу. Полчаса с Гомером “морили червячка”».

«День второй: поменял корм, воду, песок. Серый забился под кровать. Белый все время макал лапку в миску, едва я налил свежей воды. Гомер забрался в шкаф и скинул банку с тунцом на пол. Скормил ее всем. Надеюсь, все обойдется».

По возвращении я прикрепила его записки магнитиками на холодильник, и они висели там еще несколько месяцев. Глядя на них, я чувствовала себя мамой, которая получила первые письменные отчеты школьных учителей, где с забавной педантичностью рассказывалось, кто и как себя вел, кто с кем и чем делился, кто играл хорошо, а кто — плохо, и, хотя за долгие годы я наслушалась немало устных заверений, мне отчего-то было лестно иметь документальное свидетельство: не я одна полагала, что Гомер неотразим.

Когда я затевала эпопею с Нью-Йорком и ездила на собеседования, на дворе стоял январь, а переезжали мы уже в феврале. Так вот, все в один голос, включая и менеджера, который проводил собеседование в компании, что в конечном итоге взяла меня на работу, твердили: чтобы переехать из Майами в Нью-Йорк, да еще в середине зимы, надо быть сумасшедшей. «В Майами тепло круглый год», — недоумевали они, как будто один этот факт выносил все остальные соображения за скобки здравого смысла. Среди всех изменений в нашей жизни, которые повлек за собой переезд, самым труднопереносимым для кошек был холод. Даже неуловимый для обычного носа запах газа, которым здесь питались все плитки и духовки и который выводил Гомера из душевного равновесия первые несколько недель (в Майами-то все держится на электричестве), — и тот был ничто в сравнении со всепроникающим холодом.

Я помню, как я впервые попала в Нью-Йорк с родителями; было это на День благодарения, а мне тогда было лет шесть. Главным открытием для меня тогда как раз и был пронизывающий холод, едва высунешь нос на улицу. Все мои представления о холоде до того были почерпнуты из книг, где персонажи, жившие в городах вроде Нью-Йорка, Чикаго или Лондона, всенепременно кутались в пальто и шарф, прежде чем покинуть дом. Зачем они это делали — без собственного, физического, опыта понять было невозможно. Мой тогдашний опыт говорил мне, что холод есть нечто, что живет в холодильнике или закачивается механическим способом по трубочкам внутрь дома через кондиционер. Тогда же мы с мамой забрели в «Мэйсис», и у меня захватило дух от необъятных просторов целого этажа, где торговали исключительно зимней одеждой: куртками и пальто. Умопомрачительный — буквально! — запах кожи перебивал все остальные запахи. Этот густо настоянный аромат поверг меня в состояние благоговейного трепета — это же сколько людей должно было жить в Нью-Йорке! И каждому подавай теплые вещи! Потому что здесь холодно! Хо-лод-но.

Ни Скарлетт, ни Вашти, ни, тем более, Гомер не обладали даже крупицей теоретических знаний о холоде, которыми обладала я, и, конечно же, подготовиться к нему не могли. А вот хотели они того или нет, но холод незаметно «сушил» воздух, поднимал их шерстку дыбом и заряжал ее статическим электричеством. К этому обстоятельству Скарлетт и Вашти относились стоически; Гомера же этот физический опыт обескураживал. Пересекая комнату по ковровому покрытию, он находил мои ноги, запрыгивал на колени и тут же норовил потереться носом о мой нос; между нами пробегала искра, и он вместо привычной ласки вдруг получал щелчок по носу. После чего кот обиженно воротил мордочку, давая мне понять: «Эй, это что еще за шутки? К чему это?»

По причине холода в квартире у меня стоял автоматический нагреватель; он уже начинал барахлить и периодически издавал резкий и гнусный писк, за которым, как испорченное эхо, тут же следовало: «клац-клац-клац». Для Гомера он стал заклятым врагом. Как бы глубоко он, Гомер, ни погружался в сон, от этого «клац» тут же вскакивал на ноги. Со времен вторжения Гомер считал себя моим защитником и, загораживая меня, становился между мной и подозрительным шумом, воинственно выгибая спину и предупреждающе рыча в сторону нагревателя. Выждав минуту, кот осторожно подкрадывался к нарушителю спокойствия, быстренько отвешивал ему пару-тройку оплеух и — в уверенности, что показал ему его место, — снова шел укладываться спать ко мне на колени. Но не проходило и часу, как коварный нагреватель опять пищал, а затем клацал и скрежетал зубами.

В конце концов менеджер заменил его на другой, более уживчивый, но тот, даже когда мотал на всю катушку, так ни разу и не сумел обеспечить нам уютную комнатную температуру. Зато, надо признать, нью-йоркские холода очень сблизили нас, меня и моих кошек, в том смысле, что мы старались согреться, держась поближе друг к другу. Теснота нашей новой квартирки, которая поначалу вызывала устойчивое сопротивление, теперь казалась нам даром, ниспосланным свыше. Скарлетт и та стала куда ласковей, чем прежде. Для Гомера это, можно считать, было хорошей новостью, ибо, уж как он ни тосковал по большому дому для игр, холод был еще тоскливее, и потому кот не мог нарадоваться, когда мы собирались все вместе, включая и Скарлетт, если, конечно, она великодушно позволяла ему греться рядом с ней.

Поначалу, в своей привычной властной манере, Скарлетт и вовсе не подпускала других ко мне. Она, видимо, определила для себя все те маленькие удобства, которые давало близкое общение с мамой, и делить их с кем-нибудь еще была не склонна, тем более что физического контакта с другими кошками она терпеть не могла, во всяком случае, если это не являлось необходимостью. Заняв господствующую высоту у меня на коленях, она шикала на всех прочих, не гнушаясь даже «лапоприкладства», если Гомер или Вашти норовили пристроиться рядом. Но чаще всего возле меня уже находился Гомер, а он, судя по всему, считал себя взрослым матерым котом, способным постоять за себя, и уже не пресмыкался перед Скарлетт, а потому на подзатыльник тут же норовил ответить оплеухой — ты мне не хозяйка, и все тут. Бывало, все заканчивалось дракой, и мне приходилось разнимать их, применяя силу. Со временем, пусть и с неохотой, Скарлетт научилась уважать личное пространство Гомера и не распускать лапы. Как-никак, ему было уже почти пять лет, а значит, у него имелись свои устоявшиеся привычки. Их было даже больше, чем у любого другого, самого закоснелого в своих привычках кота, и менять их в угоду Скарлетт с ее философией и взбалмошными приступами страстной любви он не собирался.

Вашти, которая не обладала ни нахальством Скарлетт, ни напористостью Гомера, всякий раз оказывалась вытесненной на задворки событий. И тут приходилось проявлять характер уже мне, чтобы обеспечить ей равную долю участия в обществе любителей посидеть у меня на коленях. Но, глядя на нее, я замечала, что в Нью-Йорке Вашти впадает в уныние куда чаще, чем это было в Майами, и чувствовала за собою вину: мне казалось, что она все больше напоминает мне классический случай обойденного вниманием среднего ребенка.