Призраки Гойи - Жан-Клод Карьер

— В таком случае, — произнес отец Григорио, — зачем меня об этом спрашивать?

Он хотел сказать: зачем вы так утруждали себя, зачем потратили столько времени, зачем явились сюда, чтобы спрашивать о каких-то глупостях? И старец, конечно, был прав.

Лоренсо осознавал свою оплошность. Внезапно он испытал едва ли не стыд перед лицом этого человека, уже неспособного двигаться и обреченного вскоре умереть, но столь часто являвшего ему когда-то пример здравомыслия, точности и умения владеть своим умом. Старый монах мог бы бросить ему в лицо множество упреков, обозвать его убийцей, проклясть или замкнуться в презрительном молчании.

Ничего подобного: он отвечал с очевидным безразличием и мягкой сдержанностью.

Лоренсо решил говорить просто и откровенно:

— Ответьте, — сказал он, — если можете. Вы наверняка знаете ответ.

— Этот ответ, как я полагаю, для вас важен?

— Да.

— Не идет ли речь о вашем ребенке?

— Отвечайте, — приказал Лоренсо.

Старец с явным усилием повернул голову, чтобы взглянуть Лоренсо в глаза, и спросил:

— Если я отвечу, вы сможете сохранить то, что осталось от моей жизни?

Лоренсо, вероятно, ожидавший подобной просьбы, но не знавший, в каком расположении духа он застанет своего бывшего духовника (непреклонное мужество, решительное хладнокровие или, напротив, как, пожалуй, в данном случае жалкое предсмертное малодушие) выждал секунд пять-шесть, прежде чем ответить:

— Да.

— Обещаете?

— Обещаю.

Легкая улыбка, казалось, промелькнула в уголках губ монаха, когда он задавал следующий вопрос:

— Могу ли я доверять… обезьяне?

Сперва Касамарес почувствовал подвох, словно речь шла о вербальной мести, как будто старик втянул его в разговор лишь для того, чтобы адресовать ему эти дерзкие обидные слова. Он вспомнил о былых диалектических ухищрениях, которым его некогда обучали и которые очень пригодились ему в политической карьере. Но, коль скоро это игра, состязание интеллектов, то, значит, он проиграл. Лоренсо это понимал. Он готов был встать с табурета и немедленно покинуть камеру.

И всё же он остался и даже решил ответить на едва заметную улыбку настоящей улыбкой. Лоренсо сказал:

— Да. Можете.

— Прежде, — продолжал отец Григорио, — вы поклялись бы на распятии. Чем вы можете поклясться сегодня?

— Ничем, — ответил Лоренсо. — Я хочу сказать: ничем, чему вы могли бы поверить. Я могу только дать вам свое слово. Свое обещание.

— Что является для вас сегодня святым?

— Святым?

— Да. Неприкосновенным, не подлежащим сомнению. Что это?

Лоренсо немного подумал, прежде чем ответить:

— Наверное, человеческая свобода.

— То есть?

— Свобода выбора образа мыслей, верований. Свобода распоряжаться собственной жизнью, собственным телом.

— Стало быть, вы готовы поклясться этими ценностями? Чтобы они служили порукой ваших слов?

— Не задумываясь.

Старый монах снова повернул голову, приняв первоначальное положение, и задал еще один вопрос:

— Этот ребенок, я уже не помню, кто это был: мальчик или девочка?

— Девочка.

— В таком случае, — произнес старец, вновь закрывая глаза, — мы, наверное, отправили ее в монастырь святой Лусии.

— Тот, что возле Касереса?

— Другого я не знаю.

Прошел целый месяц, прежде чем Лоренсо, перегруженный работой, смог взять несколько дней отпуска. Все в Мадриде, казалось, не могли без него обойтись. Одновременно испанец и француз, человек старой закалки и новых времен, улыбчивый и строгий, словоохотливый и скрытный, он пришелся ко двору. Касамарес часто встречался с королем Жозефом, которого он уважал и побуждал двигаться вперед, невзирая на многочисленные, нередко кровопролитные столкновения, всё еще происходившие между французами и испанцами в провинции.

Когда встал вопрос об открытии музея в Мадриде, Жозеф Бонапарт попросил Лоренсо посетить вместе с ним королевские галереи, чтобы отобрать картины. Кроме того, назрела потребность в парадном портрете нового короля, и Лоренсо, разумеется, не мог порекомендовать никого, кроме Гойи.

Несмотря на истинные познания в области живописи и личный вкус, Жозеф знал творчество Гойи лишь понаслышке. Поэтому было решено осмотреть королевские коллекции, не без задней мысли увезти во Францию некоторое количество этих полотен, чтобы создать там другой музей. В конце концов, говорили придворные, наиболее преданные новой династии, Испания многим обязана Наполеону и Франции, проливавшей кровь своих солдат, чтобы освободить ее от тирании. Было бы естественно вознаградить эту страну несколькими шедеврами из художественной сокровищницы Испании, к которым ни у кого нет доступа. Пусть хотя бы этим пользуется народ. Французский народ.

Таким же образом Наполеон действовал в Италии и других странах. Освободители угнетенных стран вдобавок оказываются грабителями. Я принес тебе права человека, но забираю твое национальное достояние.

Приблизительно сорок картин были вывезены из Эскориала и пятнадцать — из Аранхуэса. Их временно развесили, под надежной охраной, в нескольких залах мадридского королевского дворца, рядом с уже находившимися там творениями.

Помимо короля и Лоренсо, в этом посещении принимали участие несколько министров, два историка искусства из числа afrancesados и небольшая группа избранных друзей. Они быстро проходили мимо второстепенных полотен и задерживались возле картин Веласкеса, мастерством которого восхищался Жозеф, даже если он в шутку называл его «художником карликов». Кроме того, они осмотрели несколько шедевров Эль Греко, Риберы, Мурильо и довольно долго стояли перед «Садом наслаждений» Иеронима Босха, которого испанцы называют Эль Боско. Жозеф Бонапарт не был знаком с его творчеством. Он был ошеломлен буйством красок и нагромождением персонажей.

— Что это такое? — спросил он.

Лоренсо охотно его просветил. Эта картина находилась в Испании более двух столетий, подобно другим произведениям того же художника. В свое время они очень нравились королю Филиппу II. Он приобрел более двадцати полотен.

— Этого художника?

— Да, ваше величество.

— Но что это значит? Что здесь изображено?

— Это плод фантазии, — сказал Лоренсо, — смысл которого трудно истолковать. Признаю, что это довольно странно. Но, знаете ли, Босх был фламандцем. Все фламандцы немного странные.

— Правда, — заметил Жозеф, разглядывая полотно вблизи. — Картина довольно хорошо написана. Но что она собой представляет? Это какая-то галлюцинация? В любом случае подобные наслаждения не в моем вкусе. Может быть, это аллегория? Бесы, захватившие рай? Бред сумасшедшего? Или просто коллекция монстров?