Татуированные души - Аврора Гитри

Кто-то подходит к двери.

Она открывается.

За москитной сеткой появляется бритая голова. Облаченный в тогу невысокий человек лет сорока приближает к сетке лицо и дружески улыбается мне:

— Ты — Пхон, не так ли? Входи. Пи Нок ждет тебя.

Тишина нарушается хрипами в горле колдуньи и моим свистящим дыханием. Ни она, ни ее нежданный гость не выказывают никакого волнения при виде моего изуродованного побоями лица. Бонза настоял на том, чтобы я занял свое обычное место. Сам он сел на табурет. Он отказывается от комфорта. Мне неловко нежиться на мягком матрасе, в то время как его тога метет пыль на полу.

С тех пор как вошел, я все время бросаю на него любопытные взгляды. Я и не подозревал, что к колдунье ходит монах. Знали бы об этом жители квартала…

— Я такая же буддистка, как и ты, мальчик мой, — произносит лежащая напротив меня колдунья. Огонек горящей на столе свечи позволяет мне увидеть ее слабую умиротворенную улыбку. — К тому же Пхра Джай — мой сын.

Я так широко открываю глаза от изумления, что кожа на распухшем лице натягивается.

Я морщусь, глядя то на спокойного мудреца, скромно сидящего на табурете, то на смеющуюся колдунью.

У Нок есть сын?

— Вот что, сделай милость, — говорит она, и голос ее звучит гораздо лучше, чем утром. — Приготовь нам чаю, вместо того чтобы разглядывать нас глазами красной рыбы. Нужные травы лежат рядом с плиткой.

Бонза одаривает меня доброжелательной улыбкой и кивает головой. Я покорно хромаю на кухню, стараясь отыскать черты сходства в этих двух лицах. Как много в жизни удивительного.

— Я хожу в Ват Пхо^[34], чтобы увидеться с Пхра Джаем раз в два-три месяца, — сообщает мне старуха. — Я должна была прийти вчера, но почувствовала слишком сильную усталость. И он решил наведаться ко мне в гости сам. Мне очень помогла медитация в его компании.

Теперь я понимаю, почему она выглядит значительно лучше. Ее сын-бонза помог духу вырваться из оков тела. Боль уменьшилась, и приступы кашля стали реже терзать ее.

Заваривая чай, я постепенно прихожу в себя от удивления. Но один вопрос продолжает жечь мне язык: если у Нок есть сын, значит, она была замужем. Так где этот муж?

— Мой супруг умер, — отвечает колдунья, которая явно читает мои мысли, как открытую книгу. — В Бирме. Тебя еще тогда на свете не было.

Я ставлю три чашки на бамбуковый поднос, наливаю настой в чайник и несу все к столу.

Монах продолжает безмятежно улыбаться мне. Он не сводит с меня глаз. Я стараюсь не обращать на это внимания, разливаю ароматную жидкость и сажусь на матрас. Как странно пить чай посреди ночи с колдуньей и бонзой. С матерью и сыном.

— Джай стал монахом после смерти отца, — произносит старуха, глядя на сына горящими от материнской нежности глазами. — Он оставил наш дом в Чанг Рай и поселился в Ват Пхо, здесь, в Бангкоке. Я всегда знала, что мой сын пойдет этой дорогой, даже тогда, когда он только начинал шевелиться во мне. В эти минуты меня охватывало абсолютное спокойствие. Даже если какие-то тревоги обуревали меня, то они испарялись, словно вода из кастрюли с кипящим рисом…

Я вижу Нок с гладким, наивным лицом и круглым, как перезрелый арбуз, животом. Она неторопливо гладит его, а губы ее шепчут сказки, которые она мне всегда рассказывала.

— Но при этом иногда меня терзала какая-то сильная боль. Особенно ночью, когда я засыпала. Как будто какие-то электрические разряды пронизывали внутренности, сотрясая все тело. Приступы были такими сильными, что обеспокоенный муж попросил городского врача приехать на ферму и осмотреть меня. Добрый человек меня успокоил, сказал, что день родов приближается, и оставил успокоительные травы, на тот случай, если судороги повторятся. Он, как и я, не знал, что боль, спазмы, раздиравшие меня изнутри, имели совсем другую причину.

Старуха протягивает дрожащую руку к чашке и медленно подносит настой к губам. Я следую ее примеру и пользуюсь паузой, чтобы попробовать то, что приготовил. Щиплющий пар поднимается к моему лицу. Мне не знаком этот запах. Первый глоток удивляет меня своим сладким, фруктовым вкусом.

А вот Пхра Джай, по-прежнему погруженный в совершенный покой, не прикасается к чашке. Может быть, он боится трав своей матери? Знает ли он, что вся округа приписывает ей чудодейственные способности? Передо мной появляются картины, быстро отгоняющие все вопросы. Великолепный пейзаж в обрамлении таинственных гор. Деревянная ферма, окруженная рисовыми полями. А на веранде желтоглазая женщина, обхватив обеими руками живот, стонет от боли.

— Я родила в последний день муссона. Джай вышел из меня, не причинив мне никаких страданий, с удивительной быстротой. Он выскользнул на свет, ласково коснувшись моих ног, словно утешая. Впервые открыв глаза и увидев солнце, он даже не закричал. Наоборот, он казался восхищенным и улыбался счастливой улыбкой. Когда акушерка положила его мне на грудь, я почувствовала мир и покой. До той поры, пока боль, еще более острая, чем та, что я ощущала во время беременности, не вырвала меня из состояния блаженства. Акушерка взяла Джая на руки и сказала, что у меня должен родиться еще один ребенок. Я выносила близнецов.

Два ребенка?

— Второй выходил на свет гораздо дольше. Как в агонии, я кричала много часов подряд. Я разорвала простыню, на которой лежала, я искусала руки акушерке. Эта боль… эта боль лишила меня рассудка и едва не лишила жизни, добавляет она, глубоко вздохнув перед тем, как заговорить. Младенец родился только к ночи. В отличие от своего брата, он, выходя из меня, исцарапал мне ноги своими маленькими, но уже сильными ноготками. Затем его тельце изогнулось, и он испустил ужасающий вопль. Мой муж, который терпеливо ждал в соседней комнате, услышал крик и прибежал, решив, что кто-то убивает его ребенка. И с изумлением обнаружил, что я подарила ему двоих детей: мальчика и девочку. Один улыбался, другая морщилась. В последующие дни я поняла, что брат с сестрой, несмотря на то что были близнецами, не имели между собой ничего общего. Они казались двумя колбами одних песочных часов. Один был полон, другая — пуста. Джай с удовольствием сосал мое молоко, а его сестра извивалась, отказывалась от пищи, плакала. Когда, после долгих ласковых принуждений, она соглашалась взять грудь, то прикусывала ее до крови. С течением лет характер обоих детей определился окончательно. Джай рос послушным и спокойным. Он хорошо учился в школе и охотно помогал по хозяйству. Остальные родители даже удивлялись тому, что он, еще совсем юный, проявляет столько сочувствия по отношению к другим детям. Он мог утешить любого. Даже взрослого. А его сестра была шумной и беспокойной. Она никогда не упускала случая нахулиганить, уклониться от работы или подразнить товарища. А когда я делала ей замечания, она слезами и ложью вызывала жалость у отца. Ах, как сильно бедняга любил эту фурию, — замечает Нок со вздохом. — Он тешился на ее счет иллюзиями, не то, что я. Она могла ему кинжал в сердце вонзить, а он с улыбкой поблагодарил бы ее. Ее слезы заставляли его страдать. Он был готов на все, чтобы ее утешить, даже поставить под сомнение мой авторитет. Я никогда не обижалась на него за это. Я знала, что малышка обладает над ним неограниченной властью, как и над всеми мужчинами, которые переступали порог нашего дома. Не подпадал под ее зловещие чары только брат. Несмотря на всю их непохожесть, она была привязана к нему, как луна к солнцу. Она обожала Джая, относилась к нему с настоящей искренней нежностью. Хотя иногда и упрекала за излишнее спокойствие и доброту. Я думаю, что она хотела привлечь его к участию в своих проделках, развратить своим лукавым влиянием. Но Джай был слишком хорош, чтобы поддаться.