В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

пробиться сквозь густые ряды осаждающих были с уроном отбиты. Василий Васильевич упал. Гибель становилась неизбежною, когда на выручку подоспел отряд городовых, рассеявших толпу, а Василия Васильевича… Василия Васильевича отправивших в участок, который был им уготован для торговцев.

Так его Олимпиада Власьевна и не видала!

…Был уже поздний час утра, когда Василий Васильевич проснулся на своей постели и, перевернувшись на другой бок, хотел заснуть снова. Но вдруг, при радостной мысли, что у него есть форма и он скоро будет околоточным надзирателем, что-то страшное промелькнуло в его сознании. Быстро привстав, он огляделся кругом широко раскрытыми глазами и увидел, что он лежит на непостланной кровати в синих шароварах и лакированных сапогах, а рядом на стуле, одной фалдой касаясь пола, валяется грязный китель. Разом вспомнил он все, что было вчера, с самого утра. И воспоминание это было так страшно, что Василий Васильевич уткнулся в подушку, стиснул зубы и на целую минуту остановил свою мысль. Целую минуту он, как мертвый, ничего не думал. Потом открыл глаза и взглянул перед собою. В окно светило то же радостное солнце, что и вчера. Те же мухи ползали по столу, по тому месту, где он вчера утром разлил сладкий чай, надевая форму. За окном женский голос звал дворника. Точно вчера ничего и не произошло. Все было то же, но он…

Словно мельничные колеса, завертелись мысли в голове Василия Васильевича. Но он не чувствовал боли. Того, о чем он вспоминал, не могло быть. Он собирался пройтись. Он пошел. Далее, они пили. Далее… Далее в воспоминаниях наступало что-то такое страшное, что Василий Васильевич снова на секунду остановил свою мысль, но она вырвалась на свободу, ясная, жестокая. Каждая подробность вчерашнего дня встает перед ним ясная, живая, и это было ужасно. Василий Васильевич видит, как он лежит на мостовой, лицом вниз, перед самыми его глазами круглые камни, такие странные в этой близости. А над ним глухо, как будто вдалеке, слышатся голоса, смех. Кто-то трогает за плечо и велит вставать. Василий Васильевич притворяется, что не слышит.

– А ты ему ухи, ухи-то натри. Ишь нализался, ваше благородие.

Слышится грубое ругательство, и он чувствует в ушах жестокую боль…

Со слабым стоном Василий Васильевич повернулся на кровати и уперся глазами в грязный китель и вспомнил, как он был счастлив вчера утром, когда надевал его, и не мог поверить, что случившееся правда. И он мог бы пойти в Петровский парк, и его увидела бы Олимпиада Власьевна, и сестра была бы довольна, а теперь ничего, ничего этого нет. Все пропало. Из глубины далекого прошлого на него взглянуло злое лицо бабки, обрюзгшая, красная физиономия отца. Василий Васильевич лежал спокойно, не шевелясь; глаза его были закрыты. Вот у наружного края глаза, из-под ресницы что-то блеснуло и медленно, тяжело выкатилась налившаяся, крупная слеза, пробежала щеку и застряла в рыжеватых усах. Вторая слеза обогнула их и капнула на подушку.

Через неделю Василий Васильевич получил повестку: судебный следователь приглашал его к себе для разъяснения вопроса о ношении не присвоенной званию формы.

<1899>

Мать

Под серым пологом северного неба раскинулся город, и такой большой, что люди могли прожить в нем всю свою жизнь и ни разу не встретиться друг с другом. Среди миллиона живых существ, затерянных в его каменных домах, невидно трепетали две маленькие, серые жизни: одна, долгая и мучительная, принадлежала старой седой женщине, другая, короткая, но такая же серая и безрадостная, – ее дочери.

Зимою, когда день кончался рано и уже с четырех часов город бросал на небо изжелта-красное зарево своих бесчисленных огней, Зинаида Марковна начинала бояться за дочь, которая возвращается из магазина очень поздно, в десятом часу. Ей нужно пройти часть Тверской улицы среди проституток, ловящих мужчин, и мужчин, грубо преследующих женщин, всех без разбору, лишь были бы они молоды; надо потом затеряться в полумраке узеньких переулков, где совсем не видно городовых и редки прохожие, и провалиться, точно в пропасть, в черный сырой подвал со скользкой каменной лестницей, на которой легко сломать ногу. И чем ближе подходило время к десяти часам, тем тревожнее становилась седая женщина, заглядывала в темное окно, подбрасывала угольев в самовар и непроизводительно жгла керосинку. Если дочь запаздывала, в седой голове матери возникали страшные картины, от которых усиленно билось старое сердце и хотелось бежать на улицу. То Маня представлялась ей смятой под скрипучими колесами конки, и синяя ее кофточка, которую она только что вчера выгладила, разорвана и покрыта кровью; то Маню обижал какой-нибудь наглый и сильный мужчина и целовал ее бледную щеку. В эти минуты Маня вспоминалась не такой, какой она была в действительности, а маленькой, чистенькой и кроткой девочкой, с голубым бантиком в густых белокурых волосах и наивной улыбкой.

Приходила, наконец, дочь, утомленная, раздражительная, и, не снимая синей кофточки и белого крахмального воротничка, валилась на постель и смотрела то на грязный, низкий потолок, то на мать, неуверенно хлопотавшую около самовара.

– Нельзя разве без стуку, – говорила она.

Зинаида Марковна, вздрогнув, роняла с самовара трубу и, бледнея от испуга, угрожающе шептала про себя: тсс… Когда она подавала самовар на стол, голова ее слегка тряслась.

– Ты бы, Манечка, разделась, – нерешительно говорила она, думая о кофточке, которую опять придется гладить. Ей жаль было не труда, но угольев.

– Ах, не приставай, пожалуйста. Не маленькая, сама знаю, что нужно делать.

Когда чай поспевал, Маня лениво раздевалась, злясь на туго затянутый корсет и разрывая снурки, набрасывала на голые плечи платок, пахнущий кухнею, и шла к столу. Мать искоса смотрела, как она, морщась и вдыхая, пила слабенький чай, и не узнавала девочки с голубым бантиком и наивной улыбкой. Лицо сидевшей перед нею девушки было темное, старое и, несмотря на пудру, нос и веки краснели. Мать знала, что увеличивающаяся краснота носа составляет постоянную заботу Мани, но старалась показать, что не замечает этого, и избегала смотреть на нее. И так долго сидели друг перед другом две эти женщины и молчали. Одной хотелось говорить, жалеть, но она не смела; другая могла говорить, но усталость, бессильная злоба на судьбу и людей сковывали ее язык. Маня кончала ужинать, и если на ее тарелке что-нибудь оставалось, мать осторожно придвигала тарелку к себе и ела, делая вид, что она ест от нечего делать, и когда Маня угрюмо взглядывала на нее, неловко шутила по поводу своего непомерного аппетита: Маня