В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

– Деньги? Сапоги, что ли, продавать пойдешь. Молчала бы уже лучше, если… Да что там говорить!

Уткнувшись в подушки, Маня стиснула зубы, чтобы не закричать от мучительной тоски. Перед ее закрытыми глазами проходил бесконечный ряд тоскливых, смутных дней, без света, без жизни, без радости.

Занятая своим горем, Маня не видела, что в матери ее произошла перемена. Она точно пригнулась под какой-то тяжестью, но в то же время стала спокойнее, тверже и упреки дочери встречала равнодушно, как доктор, знающий, что боль, от которой кричит пациент, через полчаса прекратится. Ложась спать, она подолгу молилась Богу и шептала что-то бескровными губами, а когда поднималась с колен, голова ее тряслась сильнее, но лицо становилось спокойнее и как-то мертвее. По-прежнему она бегала по благодетелям и продавала вещи, но выручаемые деньги не тратила на хозяйство, а прятала в сундук. Раз она принесла хорошее черное платье и, в отсутствие дочери, примеривала его перед зеркальцем и видимо была довольна, что в этом платье она походит на богатую старую барыню, хотя несколько и больную. В свободное время она читала старые газеты, которые давал ей лавочник. Заскорузлые руки, пачкавшие бумагу, далеко отодвигали лист от глаз, вооруженных очками, и губы и подбородок шевелились, выговаривая про себя буквы. Чаще всего она просматривала рубрику происшествий, и, когда наталкивалась на заголовки: «Задавленный поездом» или «Страшная смерть», голова ее тряслась сильнее и газетный лист прыгал в руках.

В конце октября Зинаида Марковна сказала дочери, что едет в монастырь на богомолье. Маня подумала, что на нужное денег нет, а на какое-то шатанье по монастырям находится, но не решилась высказать вслух свою мысль и только выразительно поджала губы. Скоро, впрочем, и этот молчаливый знак неодобрения исчез, так как, по совету матери, Маня на время ее непродолжительного отсутствия должна была поселиться у своей подруги, и эта перемена была ей приятна. В тот день, когда мать уезжала, Маня по обыкновению уходила утром в магазин, и прощание было сухое и торопливое.

– Смотри же, не загащивайся, – говорила Маня, поправляя перед зеркалом шляпу и не глядя на мать.

– Нет, я скоро вернусь. В пятницу.

– Да под поезд не попади. Ты у меня ведь лотоха.

Ответа Маня не получила и, еще раз проведя по лицу пуховкой, обернулась к матери:

– Ну прощай.

– Прощай, Манечка, Христос с тобою.

Взяв голову матери обеими руками, одетыми в перчатки, Маня осторожно, чтобы не стереть пудру, поцеловала ее в щеку и с нетерпеливою кротостью нагнула в свою очередь голову, пока мать крестила ее и шептала благословения своими бескровными губами.

Оставшись одна, Зинаида Марковна одела черное платье и стала похожа на богатую старую барыню. Потом она подошла к Маниной постели, поцеловала маленькую подушку и, словно от сильной усталости, села на постель и долго сидела.

Денег у Зинаиды Марковны было ровно настолько, чтобы купить билет и застраховаться в 10 000 рублей, поэтому на вокзал она пошла пешком. Выйдя на улицу, она сразу затерялась в толпе суетливых и озабоченных прохожих, неугомонно снующих по улицам. Будничная жизнь большого города кипела. Переполненный народом вагон конки стоял на разъезде, ожидая встречного вагона, и физиономии пассажиров были полны терпеливой скуки. На перекрестке, где сходились две улицы, стоял городовой и, медленно поворачиваясь, неторопливыми жестами управлял движением ломовиков и легковых извозчиков, дерзко совавшихся в узкие промежутки между телегами и экипажами. Иногда городовой выходил из своего величественного покоя, внушительно грозил пальцем и кричал, широко раскрывая рот, но голоса его не было слышно за грохотом колес по неровной мостовой.

Вопреки расчетам Зинаиды Марковны, у нее осталось тридцать копеек, на которые она купила десяток яблок и, сидя в вагоне, ела их, доставая из кармана. Поезд несся, оставляя за собою обнаженные леса и желто-серые поля, унылые и скучные, несмотря на солнце, обливавшее их своими лучами. Москва оставалась уже далеко, и пассажиры, пережив первые минуты суматохи, с рассеянным видом смотрели в окна или разговаривали друг с другом. Вещи, мало интересующие людей, когда они дома, теперь приобретали особенный интерес, и пассажиры оживленно толковали о ценах на квартиры и мясо, расспрашивали о цели поездки и с внезапною откровенностью рассказывали о себе. Некоторые, едущие далеко, вынимали из корзинок чайники и расспрашивали проходившего кондуктора о том, скоро ли будет станция с буфетом, где можно достать кипятку.

Когда поезд, после пятиминутной остановки, отошел от большой станции, Зинаида Марковна вышла на площадку вагона. Оставшиеся в вагоне продолжали тот же разговор, пили чай и закусывали, когда внезапно сильный толчок сотряс вагон и в одно время с ним воздух разрезал продолжительный и отчаянный свисток паровоза. Пассажиры, одни, качнувшиеся вперед, другие, ударившиеся затылками, вскочили бледные и испуганные. Мысль о крушении, никогда не покидающая людей на железных дорогах, выразилась в беспорядочных криках и растерянных движениях. Толчки становились чаще, но слабее, и тем резче тянул паровоз свою однообразную высокую ноту. Чувствовалось, как тяжелый вагон подскакивает на рельсах. Последний толчок – и поезд остановился и замер в тишине, полной страха и ожидания.

Народ высыпал на площадки, спрыгивал и бежал куда-то, куда бежали все. Сразу стало известно, что кто-то попал под поезд, и многие радостно крестились и передавали друг другу свои впечатления, возникшие у них при мысли о крушении.

Около чего-то, лежавшего саженях в пятидесяти сзади поезда, собралась толпа. Те, кто прибежал позже, тянули свои головы через плечи стоящих впереди и, внезапно бледнея, отшатывались назад с тихим возгласом: «О Господи!» Какой-то мещанин, в картузе, поднял с земли яблоко, на котором было кровяное пятно, с любопытством осмотрел его и порывистым движением отбросил в сторону. Высокий и полный студент, в сюртуке с темным воротником и с закрученными усиками, плакал истерическими слезами, вытирал их руками и кричал, плохо сознавая окружающее. Бледные губы его прыгали, и из них вырывались отрывочные слова:

– Сам видел, как бросилась… Только что вышел я на площадку и вижу… Наклонилась над площадкой и… Господи!

– Нечаянно, может быть? – сделал кто-то предположение. Студент обернулся к нему и крикнул:

– Перекрестилась! Сам видел: перекрестилась.

Поезд тронулся дальше. Студент, уже успокоившийся, стоял на площадке последнего вагона, думал о том, как он будет рассказывать этот случай своим знакомым, и глядел, как от него уходил, становясь все меньше, маленький бугорок, покрытый белым полотном, и красные на нем пятна бледнели и скоро исчезли совсем. А скоро за поворотом скрылось и белое пятнышко, и поезд быстро несся вперед, наверстывая потерянное время. В