Венгерский рассказ - Клара Бихари

— Тогда не делай так больше! — плачущим голосом прервала его мать. — Обещай, что это больше не повторится!

— Обещаю, больше этого не будет, — поспешно ответил отец.

В его голосе прозвучали готовность, участие и какое-то детское облегчение. Но именно эта торопливость убедила Жофи в том, что ему не сдержать своего слова. До сих пор она гордилась тем, что этот большой красивый седовласый человек — ее отец. Его спокойствие, мягкая доброта как бы возвышали его над всеми. Хотя он в последние недели несколько раз не приходил домой к ужину, Жофи не подозревала его ни в чем. А теперь она поняла, что такой уступчивый он не только в кругу семьи. Его доброта и мягкость и в другом месте становятся слабостью, постыдной беззащитностью и зависимостью.

В эту ночь Жофи не уснула. В соседней комнате плакала мать, и невразумительно утешал ее смущенный отец. А здесь, уткнувшись в подушку, рыдала она сама, так велика была горечь первого большого разочарования. Перед ее глазами неотступно стояла вдова Бунчик, словно какой-то страшный идол. Они не раз встречались в раздевалке на фабрике, там часто произносили ее имя: вдову окликали подруги. И Жофи почему-то боялась ее, боялась той силы, что исходила от нее. У вдовы могучие плечи, руки, грудь, бедра. Тонкая коса закручена на затылке в маленький пучок. Черные, лишенные блеска волосы туго зачесаны назад. Лицо смуглое, словно закопченное. Вокруг большого бескровного рта и под ушами кожа еще темнее. А холодное выражение маленьких, подстерегающих глаз!

Сколько бы раз лицо этой женщины ни возникало перед глазами Жофи, к ее горю примешивался жгучий стыд: ее отца влекла к себе коварная, отвратительная, низменная сила.

На другой день, хотя никто не обмолвился о вчерашнем вечере, их жизнь все же изменилась. Дегрэ после работы возился с малышами и, болтая с ними, часто высказывал то, что хотел сообщить жене или старшей дочери. А дней через десять он снова задержался и вернулся домой только к полуночи.

Задержки стали регулярными. Дегрэ становился все молчаливее. Он словно сам наказывал себя за то, что отходил от семьи. Жофи с гневом и болью отмечала эту перемену. Отец не держал голову прямо, сутулился. Она догадывалась: отец знает, как он слаб, знает, что у него нет сил побороть в себе эту слабость.

Временами Жофи надо было обсудить с отцом общие дела. Они вдвоем содержали всю семью: на их заработок жили и прихварывающая после последних родов мать, и трое детей. В такие минуты дочь, слегка отворачиваясь, разглаживала на коленях платье, и взгляд ее был прикован к неспокойному движению собственных рук. Отец тоже старался не смотреть на нее; с опущенной головой он спрашивал и отвечал, одобрительно бормоча, если Жофи что-либо предлагала. Они чувствовали: надо еще что-то сказать, что рассеяло бы, разрядило напряженность. Но оба никогда не находили таких слов и торопились поскорее разойтись, словно их ждали неотложные дела.

Три месяца спустя умерла от разрыва сердца мать. Гроб ее не сопровождали ни громкий плач, ни причитания. Дегрэ с опущенной головой, в темном костюме чинно шагал за черной повозкой. Жофи шла позади отца. Остановившимися глазами она смотрела на блестящие стекла катафалка. Ей мерещилось холодное лицо Бунчик, и просвечивающие сквозь стекла цветы, казалось, вились вокруг приглаженных волос вдовы, словно та была одета в подвенечный наряд. Дети сначала точно онемели от непривычной торжественности. Они уставились на странную повозку, на черных с султанами лошадей, которые механически покачивали головами, точь-в-точь как непрестанно вздыхающие родственники покойной. Затем дети развеселились. Они не ощущали потери. Долгие годы старшая сестра заменяла им мать: мыла, причесывала, проверяла уроки, хвалила и наказывала.

Неделя, последовавшая за похоронами, была полна напряженной, полной ожидания тишины. Дегрэ приходил по вечерам с фабрики со склоненной набок головой, с опущенными плечами, но Жофи чувствовала, что сутулит его не горе, а сознание вины, и он страдает, так как уверен в одном: несмотря на свое решение, он совершит то, за что сам будет презирать себя. И действительно, уже на третьей недели он задержался и пришел домой около полуночи. Он осторожно переступил порог с таким видом, точно жена и сейчас ждала его. А потом, случалось, Дегрэ и вовсе не являлся домой: шел на работу прямо от вдовы.

Однажды он взял в свою большую ладонь руку дочери (Жофи стояла около плиты, ожидая, когда закипит молоко).

— Жофика, ты видишь, мне тяжело одному. Надо, чтобы кто-нибудь обо мне заботился… — начал он смущенно, голос его прервался.

Жофи отодвинула горячую миску, не заметив даже, что обожгла пальцы.

— Делайте так, как вы находите нужным, отец, — отвернувшись, хрипло ответила она, не в силах сдержать слезы. — Напрасно отговаривать вас жениться…

Дегрэ после долгого молчания сказал:

— И детям лучше будет…

Неуверенный голос выдал его: он тоже знает, что детям не станет лучше, если он приведет в дом мачеху. И Жофи снова почувствовала мучительный, жгучий, нестерпимый стыд оттого, что ее отца привязывает к этой страшной, чужой женщине какое-то низменное влечение. Она не могла говорить, Дегрэ с облегчением вздохнул, будто освободившись от чего-то, и поспешил в свою комнату.

Через две недели они поженились, и вдова Бунчик вместе с заботливо упакованными вещами переселилась к новому мужу. Первые часы она внимательно, детально осматривала квартиру — конкретные результаты тридцатипятилетней работы Дегрэ. Жофи казалось, что, закончив осмотр, мачеха тотчас же вступила во владение домом.

Уступая просьбе отца, она приготовила праздничный ужин. Когда все уселись за стол и на месте матери Жофи увидела другую женщину, руки девушки задрожали и она едва смогла побороть прорывающиеся рыдания.

Новая хозяйка тотчас же почувствовала в ней врага. Холодным взглядом она долго следила за тем, как Жофи, опустив глаза, без аппетита ковыряет мясо, как на круглом, полном, с гладкой смугловатой кожей лице девушки подрагивают от сдерживаемого плача мышцы.

— Что ты строишь такое постное лицо? — проговорила мачеха хриплым голосом, безжалостно-громко, радуясь тому, что есть причина показать Жофи: «Ты мучаешь своего отца! Меня ты все равно отсюда не выживешь!»

Дети, которые сейчас без всяких уговоров вели себя тише, чем на кладбище, робко потянулись к Жофи. Дегрэ вздрогнул и быстро, заикаясь, произнес:

— И правда… не надо нарушать мира… К чему это?..

С этого дня отца отделила от семьи невидимая, но все растущая стена. Если он