Туристы - Кристин Валла

Осенью Себастьян так и не вернулся в Севилью. Денег за материалы об Аррибе, проданные журналу «Ола», оказалось более чем достаточно. Тереза стала его посредницей и продавала фотографии не только в «Олу», но и в другие журналы. Гонзало горько переживал по поводу несостоявшейся карьеры сына в качестве кровельщика, но четырехстраничный репортаж о проблемах Рейнальдо, связанных с семейными неурядицами, наркотиками и сексом, проданный также в «О'кей» и «Пари-Матч», послужил ему некоторым утешением. Постепенно Себастьян выработал навыки толкового и пронырливого папараццо, и это при том, что он вовсе не был бессовестным наглецом, никогда не восторгался знаменитостями, не увлекался модой и не слишком хорошо умел прятаться и маскироваться. Фотография тоже не слишком его увлекала. Для него она стала способом уединенного существования. Прячась за самым большим глазом в мире, он мог всю ночь до утра продежурить перед темной дверью с одним засохшим сэндвичем и в обществе злобных псов. Вооруженный объективом и вспышкой, он мог, не смыкая глаз, снова и снова возвращаться на одно и то же место на тротуаре. Он мог ждать неделю, а то и две, прежде чем ему удавалось сделать стоящий снимок, понимая, что дело не в знаменитости как таковой, а в том, чтобы тут присутствовала некая история: новый партнер, новая прическа, расстегнувшаяся на груди пуговка или сердитый жест. Словно робкий инспектор парковки, он делал обход, заглядывая в окна ресторанов и витрины-магазинов, и «фотомодели» встречали его как назойливого родственничка. Иногда вслед ему выкрикивали угрозы. Несколько раз ему случалось потерять в стычке свой фотоаппарат. Себастьян стоически принимал такие неудачи. Он был терпелив. Он был упорен. Он был один среди космополитической пустыни, и ему это нравилось.

Прошло два года. Себастьян зарабатывал достаточно много, чтобы вносить свою долю в хозяйственные расходы троюродного дядюшки, и тот пообещал не распространяться перед родственниками про необычные часы работы племянника. Большая часть счетов оплачивалась благодаря принцессе Уэльской; порой застав Себастьяна на посту, она его узнавала. Несколько раз она бросила в его сторону взгляд, который говорил: «Что ты тут делаешь? Разве тебе не полагается сидеть в школе?» Возраст был его главным преимуществом, мало кто воспринимал как угрозу присутствие подростка. Тереза и Гонзало волновались за сына и часто ему звонили. Себастьян тяготился этими разговорами; он слышал тоску, прорывавшуюся в их голосах, и ее отзвуки мучительно преследовали его потом еще несколько дней. В этом смысле он предпочитал мамины письма, они приходили регулярно каждые две недели, и все дышали повседневной жизнью и простонародной речью. Тереза писала ему о людях, которые приходят посмотреть на его снимки, о том, как по всей Андалусии только о нем и говорят. Родительская гордость заглушала их тоску и беспокойство о сыне. И, кроме того, у них оставалась Нурия.

Хотя и этому когда-то суждено было измениться. Однажды Себастьян получил от матери письмо на пятнадцати страницах. В нем содержалась одна новость и четырнадцать страниц всяческих тревог. Сестра собиралась замуж. По сути дела, событие радостное, тем более что Нурии пошел двадцать третий год и ей следовало поторапливаться с замужеством. Тревоги, которыми были заполнены четырнадцать страниц письма, касались места жительства жениха. Он был норвежцем, и у него были странные имя и фамилия – Бьернар Бие, и сразу после свадьбы он собирался увезти Нурию в Норуэгу; в представлении Терезы, это была негостеприимная страна, не говоря уже о том, что ее название по своему звучанию сильно напоминало имя некоего Панамского диктатора.[3]Тереза была в полном смятении. С одной стороны, Нурия выходит замуж, но ценой замужества будет жизнь где-то в Арктике, далеко-далеко от родной матери!

– Неужели со мной не останется ни один из моих детей? – рыдала в трубку Тереза.

– Я могу что-то сделать? – спросил Себастьян.

– Ты можешь вернуться домой.

– Насовсем?

Тереза почти вплотную приблизилась губами к трубке, голос ее звучал напряженно.

– Нет, – выговорила она после долгой паузы. – У тебя свои дела. Это твое призвание. Мы гордимся тобой.

В сентябре Себастьян приехал в Севилью. Он долго стоял перед входом в патио на калье Альгондига, оглядываясь по сторонам. Трещины в полу стали шире. Бюст Спасителя по-прежнему стоял в левом углу. Казалось, Иисус уснул. По его правому веку полз паук.

Себастьян подхватил чемодан и внес его вверх по лестнице, вошел в гостиную и впервые увидел своими глазами мамину галерею. Целая стена была сплошь увешана его фотографиями. Он остановился перед ней, засунув руки в карманы, и критически оглядел сверху донизу. Боб Гелдоф в полосатом блейзере, слева мать Тереза. Брук Шилдс на гала-представлении с одетым в смокинг Доди аль Файедом. Принцесса Диана в темно-красном кабриолете «форд-эскорт». Джоан Коллинз со своим шведским женихом Петером Хольмом и бутылкой шампанского «Боллинже». Честно признаться, больше всех ему нравилась Джоан. Она была первая. Вот и все объяснение. Он отнес чемодан в свою старую комнату, где стены по-прежнему были увешаны футбольными плакатами. Со своей детской кровати он видел через открытую дверь спальню родителей. На папином ночном столике стояла фотография мамы в рамочке, снятая за год до рождения Нурии. У папы всегда стояла возле кровати мамина фотография, Себастьяну это казалось странным. Мама же тут, в кровати. Рядом с ним. Зачем ему еще фотография?

Возвращение Себастьяна отпраздновали в тот же вечер у дона Карлочи, «Сангре де Кристо» лилось рекой. Себастьяна чествовали как конквистадора, будто он привез в дар родине целый континент, а не серию фотографий первых мировых знаменитостей, сделанных без согласия заснятых на них персонажей. Бар был заполнен не только друзьями и родственниками. Пришли люди, которых Себастьян никогда не видел в лицо, но которые не раз уже приходили к ним в дом посмотреть на его снимки. Гости жарко обсуждали их, то и дело повышая голос, чтобы привлечь его внимание. За стойкой сидел сам Карлочи и благодушно посмеивался над поднятым ими гвалтом. Себастьян с удовольствием смылся бы из зала к бывшему хозяину, чтобы укрыться, растворившись среди мадонн. Всеобщее внимание его угнетало. Все смотрели на него, разглядывали из-за плеча собеседника. Он чувствовал себя в роли какой-то достопримечательности. Себастьян не привык быть объектом внимания. Он был папараццо. Все его существование было построено на том, чтобы оставаться незаметным.

Один из приятелей отца, хозяин сувенирной лавочки, подошел и с силой хлопнул его по спине, как будто он был какой-то неработающий аппарат.

– Говорят, что у Чарльза с Дианой нелады, – сказал хозяин сувенирной лавки.

– Они цапались друг с другом все время, пока были на лыжном курорте в Лихтенштейне, – вступила его жена, высунувшись из-за спины мужа.

– Я ничего этого не знаю, – сказал Себастьян. – Я просто делаю фотографии в Лондоне.

– Тебе надо было поехать в Лихтенштейн, – настойчиво посоветовал торговец сувенирами. – Я слыхал, что принцесса здорово бабахнулась и так пропахала носом склон, что аж гора закачалась, а Чарльз будто бы сказал фотографам, что дома ему это потом еще так отольется, что только держись!