Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

и под обеденным столом. Я играл часами. Был объективным. Стрелял из пушки за две армии. Иногда побеждали лучше сделанные солдаты коллективного Запада, иногда — наши облупленные войска с нарисованным автоматом на груди. Одни на одно лицо. Бабы их еще нарожают — это точно. Смерть других огорчительна. За окнами посольский сад с рыбками. Мертвые солдатики. Четвертый этаж. Париж середины 1950-х годов.

65. «Метрополь» и мертвецы

Любая групповая фотография — это власть смерти.

Смерть наезжает на любое значение социального действия. Будь то бунт или предательство.

Я смотрю на знаменитую фотографию авторов альманаха Метрополь.

Заговорщики, мы взялись бороться с общественной энтропией.

Казалось бы, это было только вчера.

На самом деле, это парад мертвецов.

В центре Аксенов — у него руки литературного мясника. Но его прозаический замах всегда оказывался сильнее удара.

Слева от него Высоцкий — в нем видно новичка от литературы. Он робко спрашивает Василия о тайнах искреннего творчества. Главным героем Высоцкого остался Иван-дурак, спрыснутый одеколоном либерализма.

Всех смыла смерть.

Вот Баткин — западник, энциклопедист.

А вот автор фотографии — религиозный философ Тростников, антагонист Баткина. Он поставил затвор на время и бросился к нам — любитель знаменитостей.

Липкин — до сих пор недооцененный поэт.

Улыбающийся Горинштейн — он звал мою жену Веславу уехать с ним в Берлин.

Зачем?

Ненавидеть немцев.

Он медленно вырастает в великого писателя.

Он держит руки на Марке Розовском.

Марк в модной коже. Он теперь юбиляр. Выжил.

Идет война на уничтожение веселых борцов с энтропией.

Лиснянская. Она не очень верит в талант Ахмадулиной.

Самой Ахмадулиной нет. Ни на фотографии, ни в жизни. В ней была сила женского пронзительного загула. Я невольно влюбился в нее уже на излете ее безобразий.

Мне позвонил ее муж Мессерер. С добродушным предложением:

— Ты с ней не затевайся.

Мало что от нее осталось. В отличие от Горинштейна. А ведь казалось — хрустальный голос и сила магии. Она утверждала, что может спалить одним взглядом бронированные машины политбюро.

— Но, впрочем, — разрешала она, — пусть живут.

Никто не выжил.

Карабчиевский — поэтический боец с Маяковским.

Как он пламенно с ним боролся! Зачем боролся? Так увлекся борьбой, что наложил на себя руки, как тот же Маяковский.

Генрих Сапгир — самый детский, самый веселый, самый близкий к обэриутам. Простодушный, хитрожопый. Обернулся к нам с Поповым. Как хорошо жить! Мы сдержанно кивнули.

Нет его.

Вот Искандер. Высокий моралист. Юморист.

И еще один юморист. Как его?

Аркан. Он любил коньячок.

Ракитин. Наиболее неизвестный.

Оставшиеся в живых расставлены в последнем ряду.

Бывший церковный сторож-поэт, антисоветчик Кублановский.

Ценитель особого пути России.

А вот — взгляд вниз — Давид Боровский, автор самиздатовской «метропольской» обложки, похожей на могильную плиту.

Нас ждал советский разгром.

Нас объявили власовцами.

Тогда это звучало ужасно.

Да и теперь тоже.

Одни из нас уехали, другим заткнули рот.

Липкин говорил, что мы за всю историю СССР были первыми после взбунтовавшихся матросов Кронштадта, которые не сдались, не покаялись — и были расстреляны.

Но есть ли смысл бунтовать?

Бунтовать против смерти?

Нет среди нас Битова. Ни на фотографии, ни в жизни. Его можно было бы назвать самым умным из шестидесятников, но он просел на потаенном народничестве, которое полезло из его романа «Пушкинский дом».

Однажды он сказал о русской литературе как об эстетике поражения. После 24 февраля это стало очевидным.

Нет среди нас и Вознесенского.

Он острожничал и дал в альманах какие-то полузапретные стихи.

Как поэт, до критики Хрущева, он просто великолепен. Свисаю с вагонной площадки… прощайте…Сильнее Бродского. А потом — нет. Сломался механизм. Он сам говорил, что, когда тебя бьют сапогами, из тебя выбивают Моцарта. Выбили.

Его презирали за двурушничество. Когда его отпевали в университетской церкви, ко мне подошел его пахнущий трухлявым пнем поклонник:

— Это не он. Покойника подменили.

Может, так бывает со всеми покойниками?

Больные, уже не похожие сами на себя, бывшие красавцы, Андрей и Белла плакали, обнявшись, в Пушкинском музее, перед тем, как умереть.

Если бы их всех, кто на фотографии, пригласить в сегодняшний день, что бы они сказали? Против чего мы бы сделали новый Метрополь? Что бы они рассказали о смерти? Они были такими трогательными.

А вот — привет! — мой давнишний друг Попов. Когда мы ехали с ним на метро с юбилея Искандера, которому исполнилось всего-навсего пятьдесят лет, Попов отрывал пуговицы от белой рубашки и прилюдно глотал их, как таблетки.

Пассажиры метро запомнили это на всю жизнь.

Это был лучший поступок Попова.

Он написал пьесу «Лысый мальчик» и тут же облысел.

Впоследствии он стал образцовым оправдывателем всего на свете.

Вознесенский не стал бы его осуждать.

Однажды Горинштейн пришел в нашу компанию заговорщиков в зимних рейтузах.

— Фридрих, ты забыл надеть штаны! — воскликнул Аксенов.

То-то смеха было.

— Нет, я просто утеплился, — достойно ответил Горинштейн.

Он принес две свои фотографии, анфас и в профиль, чтобы мы вклеили их в рукописный альманах. Провидец.

Когда Вознесенскому исполнилось 50, я приехал к нему в Переделкино.

Он в полном одиночестве ел черешню.

Я спросил, почему он призвал в стихах убрать Ленина с денег. Это потому, что Ленин выше денег или ниже?

Я не помню его ответ.

Многое разварилось во времени.

Потом он долго и мучительно болел.

А вот и я. На заднем плане. Стою за Высоцким. Лучусь от счастья, чтоМетрополь придумал я.

Битов потом жалел, что участвовал вМетрополе. Горинштейн — тоже.

А Липкин, который знал Андрея Платонова, вышел в знак протеста вместе с Лиснянской из Союза писателей, когда нас с Поповым оттуда выгнали.

Только они и вышли, оставшись в стране. Жили бедно. Мне стыдно, что я им совсем мало помогал. Однажды я прочитал им свой рассказ «Жизнь с идиотом»; я помню, он понравился Липкину, а вот на чету Поповых рассказ произвел мутное, неприятное впечатление. Меня тогда это удивило.

Однажды к нам, закоперщикам, пришел Высоцкий с Боровским.

Стучат в дверь.

— Это здесь делают фальшивые деньги? — голос Высоцкого.

Много смеялись.

Он спел тогда песенку о Метрополе.

Смешную песенку.

Но потом ее никто никогда больше не слышал, а куда подевалась, непонятно. А у нас не хватало ума ее записать.

В каждой версии истории Советского Союза Метрополь занимает видное место.

И фотография прикладывается.

Платонов писал, что смерти нет.

66. Другие районы

Есть улицы, куда я стараюсь не заходить. Есть скорбные пятиэтажки. Есть в моем городе дон-жуанские улицы, переулки