ГенАцид - Всеволод Бенигсен

— То есть это как? — заверещал чей-то фальцет. — Мы что, кролики, что ли, подопытные?

— Да что его слушать? Он же с ними заодно!

— Это ты, сука, опыты над живыми людьми ставить вздумал?!

— Мочи гада!

В Антона полетели бутылки и палки, и толпа, как огромное многоногое насекомое, двинулась к нему.

Антон отступил на пару шагов, продолжая что-то кричать, но его уже не было слышно. Он поскользнулся, и его стащили по обледенелым ступенькам крыльца вниз. Он несколько раз ударился головой, но сознание не потерял. Ему удалось подняться на ноги и даже ударить кого-то кулаком. Но это было последнее, что ему удалось сделать, — навалившаяся толпа смяла его, как каток консервную банку. Какое-то время он еще отбивался, но что он мог сделать против топтавшего его стоногого динозавра? Голова, суставы, ребра — все, что казалось таким прочным и живучим, хрустело и крошилось в этой безжалостной мясорубке, как будто было сделано из папье-маше.

Антон проваливался в какую-то липкую темноту, выныривать из которой становилось сложнее с каждым разом. На него никто не обращал никакого внимания. Какие-то глупые мысли вертелись у него в голове, одна из которых была, что все это — просто сон. Такая смешная и наивная человеческая мысль. В предсмертной агонии мозг не в силах осознать размах беды и свою близящуюся кончину — он вечно выдумывает какие-то сказки, выдавая нам их за реальность. Он утешает человека. Он вообще всегда утешает человека. Впрочем, у Антона навязчивым припевом еще вертелась строчка «мировой пожар раздуем». Чувствуя, что задыхается, но уже не понимая, от дыма или от какого-то внутреннего огня, он, теряя сознание, стал стаскивать обмотанный вокруг шеи красный от крови шарф. «Не так же ли задыхался Сериков в своей петле?» — думал Антон, освобождая горло от липкой шерстяной удавки. Это движение хоть и отняло у него последние силы, но шарф он все-таки стянул. Теперь тот был у него в руке. Но дышать легче не стало. Хотелось разодрать горло, чтобы хлынул туда поток спасительного свежего воздуха, который Пахомов, сколько ни втягивал ртом и носом, уже не чувствовал. Как тот снег во сне, который он ел, а пить хотелось все больше. «Сжимаю перед смертью красный шарф, как пионер-герой галстук», — подумал напоследок Антон и засмеялся, но, захлебнувшись собственной кровью, откинул голову и замер.

— Тоша, — тихо сказала Нина, выскочившая на крыльцо, заслышав треск полыхающего здания библиотеки.

— Кончай молотьбу! — наконец, крикнул кто-то. — Айда в библиотеку!

И толпа рванула прямо по обмякшему телу Антона к дверям.

— Давай ее, родимую!

— По-нашему! Займется дай бог!

— Сделаем красиво!

Дверь легко сбили с петель. Разбежавшись по разным углам библиотеки, быстро подожгли несколько книг, и огонь начал свое стремительное размножение. Вскоре все внутри заволокло едким дымом, и народ, кашляя и чертыхаясь, повалил назад, на улицу. Еще через пару минут огонь охватил все здание. Горели пыльные полки, горели пионеры-герои. Горели стулья и перекрытия. Горели газетные подшивки и русская классика. В предсмертной агонии пылали Лермонтов в обнимку с Гладковым и Маяковский бок о бок с Панферовым.

Огню ведь все равно, что жрать — памятник архитектуры или деревянный сортир, литературное достояние или вчерашнюю газету. Он, как и хаос, его породивший, всеяден.

Деревянное здание библиотеки превратилось в один большой факел, где внутри, обретая последнее единение, горели авторы, а снаружи шумели объединившиеся большеущерцы.

Гришка-плотник достал из кармана свою книжку, размахнулся и что есть мочи швырнул ее в пасть жадному огню.

— Туды ее, ёпт! — крикнул он, перекрывая треск рушащихся перекрытий и балок.

Его примеру последовали остальные, у кого в карманах были выданные Пахомовым книги. Покидав книги, немного успокоились. Радостно протягивали к жаркому огню замерзшие руки бабы. Остатками водки грелись уставшие мужики.