Размышления о Венере Морской - Лоренс Джордж Даррелл

Один раз мы натыкаемся на непривязанного мула, а чуть погодя Миллз спотыкается о распростертое тело, которое стонет и ругается, от него крепко несет чесночным и винным духом. На длинной главной улице торгового города света больше, он теперь похож на восточный базар, освещенный дуговыми фонарями, которые светят тем же мертвенным слепящим светом, что и старомодные газовые. Здесь Мехмет зазывает народ к прилавку, усыпанному картонками с турецкими вышивками. Торговля все еще идет, но теперь прицениваются и пытаются сбить цену в основном старики. Молодежь ушла танцевать. Христос у прилавка с выпечкой выбирает сладкий пирог для матери, которая сидит за столиком на склоне, вглядываясь в сумрак глазами, покрытыми катарактой, которые почему-то кажутся неестественно зоркими и прозрачными.

На одной из танцевальных площадок с комической неуклюжестью отплясывает сержант Крокер, но все па безупречно точны, что вызывает одобрительные крики толпы. Я слышал, что он помолвлен с гречанкой и сносно выучил язык. Остальные танцоры представляют собой любопытную смесь; тут и торговцы из Родоса, и жители дальних деревень. С Крокера свалилась фуражка. Продолжительные вопли одобрения.

— Ни разу не видел, чтобы старина Крокер танцевал, — говорит Миллз с восхищением. — Он, должно быть, пьян до чертиков.

В самом деле, когда сержант, кружась, выходит на свет, видно, что взгляд у него несколько осоловевший, но, возможно, причиной тому сложность фигур, которые он выделывает. Они требуют сосредоточенности. Внезапно рядом появляется Хойл, похожий на гнома, задыхающийся и довольный.

— Я вас везде ищу, — говорит он. — Толпа наших ушла довольно-таки далеко. Разве Крокер не великолепен? Когда он начал танцевать, послышались смех и обидные выкрики. Внезапно в крут вторгся настоящий Геркулес — Гигантис. Он взял Крокера за руку, и они какое-то время отплясывали вместе, и, разумеется, насмешки сменились одобрительными возгласами в адрес Генерала. Разве это не был благородный и прекрасный поступок — воистину Gigantesque?

Крокера тем временем вознаграждают заслуженными криками восторга. Вид у него такой, словко он может продолжать без остановки до утра. Благодаря генералу, принародно выказавшему расположение к нему, Крокер стал всеобщим любимцем.

— Где, черт возьми, Гидеон? — раздраженно говорит Миллз.

Хойл его потерял.

— Он сказал, что пойдет искать, кто бы предсказал ему судьбу. То есть будет охотиться за хорошим вином.

Поэтому мы сворачиваем к кафешкам под деревьями и очень скоро находим в одном из них Гидеона. Здесь не так много света, но наши друзья, похоже, знают, где мы; через несколько минут нам начинают присылать всякие дары. Их отдают официанту снаружи, в темноте, и он ставит их перед нами, шепча на ухо имена дарителей. Мехмет прислал деревянное блюдо черных оливок и паприки, вымоченной в уксусе, — любимая закуска Хойла. Христос прислал четверть пинты темного вина и несколько белых роз, а Маноли неожиданно является лично, неся деревянную миску, полную засахаренных фруктов и зеленых яблок.

— Какая страна, — говорит Гидеон. — Нужно только сесть на виду с голодным видом, и тебе тут же начинают слать еду.

Через некоторое время к нам присоединяются Сэнд и барон Бедекер, которые сходятся возле нас, идя с разных сторон. Сэнд, как всегда, сдержан, но барона просто не узнать; он очень легко пьянеет, а один из клиентов угостил его стаканчиком вина. Обычно он говорит по-английски только в моменты наивысшей отваги. Сейчас он отказывается говорить как-либо иначе.

— Если бы у меня был всопишка, — все время повторяет он, — если бы у меня был всопишка, я вас фотографировал… ффф…

Для его камеры, увы, слишком темно, но он все же кое-как влезает на стремянку и смотрит на нас в видоискатель, просто чтобы увериться. На серьезном добром лице написано несвойственное барону воодушевление. Он принимает стаканчик вина с жеманной улыбкой и говорит Хойлу:

— У меня обрезание завтра в турецком городе — хотите посмотреть?

Мы уже почти прикончили второй кувшин отдающей смолой рецины, когда в круге света появляется запыхавшийся гонец от Генерала. Нас срочно вызывают на деревенский банкет, который дают в честь уполномоченных в Греции мэр и члены деревенского совета Сорони. Гидеон и Хойл опасливо переглядываются, поскольку банкет означает тосты и, вероятно, речи; однако, раз уж Гигантис послал за ними, надо идти. Лично я отнюдь не горю желанием застрять в такую ночь на какой-нибудь пирушке; я предпочитаю бродить на воле. А Миллз извиняется, сославшись на некую причину, должно быть, невыдуманную, поскольку он встает и исчезает во тьме.

Расставшись с остальными, я слоняюсь по окрестностям и вскоре натыкаюсь на небольшую группу людей, замерших в странном молчании, — среди всего этого шума и движения это ошеломляет. Смутное предчувствие приближающейся беды заставляет подойти ближе к небольшому временному укрытию из тростника и платановых листьев, внутри которого, точно позируя для наброска «Рождение Христа» какому-нибудь средневековому живописцу, склонились над кем-то несколько крестьян. Роговой светильник с единственной слабенькой свечкой стоит на земле, озаряя восковым светом полукруг тех, чье опустошающее, недоуменное горе, не поддающееся осознанию, сфокусировано — и словно бы навеки — на фигурке маленького ребенка, лежащего на грязном крестьянском одеяле, краем которого укрыты его ноги. На мальчике необыкновенно белая рубашка с раскрытым воротом, и он смотрит не на лица, а на небо — с выражением той нежной неопределенности, которую обретают человеческие лица при приближении смерти. По краям лужицы желтоватого света очертания коз и лохматой овчарки; животные терпеливо припали к земле, погруженные в сон. Слева, закрыв пестрой шалью лицо и склонив голову, стоит на коленях женщина. На переднем плане возвышается знакомая фигура. Я узнаю эти сплошь залатанные синие брюки, темная куртка расстегнута, под ней видна толстая шерстяная рыбацкая рубаха. Это другой Маноли — старый моряк, к которому я захожу каждый день по дороге в типографию. Его распухшие от работы пальцы лежат на коленях, точно хотят защитить пораженные ревматизмом суставы от соприкосновения с жесткой землей. Я говорю, что узнал его, но на самом деле он похож на гипсовый оттиск того Маноли, с которым я хорошо знаком.

Кажется, черты его утратили осмысленность — мимика, движения или покоя, она одна придает зыбкую значимость инертной структуре из мышц и костей и являет нам особенности человеческой личности, множества ее масок. Он поник, как фигура, выбитая на старинной свинцовой печатке; мои собственные смятенные чувства улавливают в его облике и позе боль и предчувствие беды, но случайному прохожему может показаться, что этого человека только что оглушило взрывом, разметавшим всю