Не упыри - Светлана Талан

Отец все понял, как только мы появились на пороге, да еще и с вещами. Тень печали промелькнула на его лице, но он взглянул на внуков, и выражение его лица смягчилось.

– Проходите, мои хорошие, – пригласил он.

Отец начал не с допроса. Он проводил детей в комнату со словами:

– Выбирайте себе кровати, складывайте вещи, а я приготовлю что-нибудь перекусить. Проголодались?

На меня вопросительно смотрели детские глаза, но никто из них не произнес ни слова.

– Проголодались, – ответила я за всех. – Мы еще не ужинали.

Мы с папой пошли на веранду. Я стала чистить картошку, а папа разжег керогаз. Желудок мой играл марши, потому что уже больше суток у меня во рту не было даже маковой росинки. Вспомнилось, как мама жарила сало, а потом готовила на нем яичницу. Запах горящего керосина смешивался с запахами подрумяненного сала и яиц. Если приготовить такое блюдо на газовой плите, вкус будет совсем не тот. На мгновение мне показалось, что я снова вернулась в детство – но не в самое раннее, голодное, а в те времена, когда я уже была подростком. Наверно, мы всякий раз возвращаемся в детство, когда приезжаем в родительский дом, в семейное гнездо…

Ужин я отнесла детям в комнату. Даринка взялась всех накормить. Папе и себе я положила картошку и яичницу в миски и поставила их на стул на крыльце. Принесла две маленьких скамеечки, и мы с отцом уселись, чтобы поговорить наедине. Пес Туман, которого папа на ночь отпускал побегать, радостно завилял хвостом, освободившись от бремени цепи. Повел носом и, учуяв соблазнительный запах, уселся перед нами, то и дело облизываясь.

– Мне бы твои проблемы, – сказала я Туману и бросила ему кусочек сала, который мгновенно исчез в пасти пса.

– У каждого свои проблемы, доченька, – сказал папа. – И у Тумана, и у вон того воробья, и у всякого человека. На то она и жизнь.

– У меня тоже проблемы. И к тому же большие, – сказала я.

– Я уже понял. Поссорилась с Романом?

– Хуже. Я его бросила, – объявила я и рассказала о Галине Петровне.

– Та-ак… – протянул папа, выслушав мой рассказ. – Жаль, что люди начинают ценить другого человека только тогда, когда его потеряют. Вот я, например, уже трижды ходил в приймы, а все равно не то. Старый уже, а все равно всех женщин сравниваю с твоей матерью. Только теперь я понял, что женщины лучше нее не было и уже не будет. Иной раз казню себя за то, что повышал на нее голос, позволял сверх меры работать, не сразу отправил в больницу… Но время обратно не повернешь, и уже ничего нельзя изменить. Надо ценить то, что имеешь сегодня, сейчас, в эту минуту, чтобы потом не кусать локти.

– Папа, я всегда ценила Романа, даже тогда, когда узнала о его первой измене. Мне было так больно, что невозможно передать словами, но я ему все простила. Больше того, я приняла его ребенка как своего собственного. Но во второй раз… Это уж слишком!

– Может, ты преувеличиваешь?

– Нет, папа, я видела, с каким восторгом он смотрел на эту женщину. И мне тяжело, ужасно тяжело.

– Понимаю.

– Не знаю, все ли ты можешь понять в полной мере. Ты думаешь, мне легко было принять двоих чужих детей, чтобы они стали как родные? Я никому не говорила, а тебе признаюсь: сколько раз я ловила себя на том, что какая-нибудь шоколадка, купленная для Миши или Иринки, могла бы достаться моим детям, и мне становилось их так жалко! Но я заставила себя относиться ко всем детям одинаково, потому что эти, приемные, такие же, как мои, и они не виноваты, что так сложилась их судьба. Они просто дети без родителей. А если бы мои собственные оказались, не приведи Бог, на их месте?

– И ты решила, что Роман за это будет тебе благодарен до конца дней?

– Представь себе, да.

– Быть матерью и женой – разные вещи. Трудно даже сказать, кем быть легче, а кем труднее. За мужем надо смотреть во все глаза.

– Я и смотрела. Широко открытыми влюбленными глазами смотрела.

– Иногда не все увидишь, когда глаза открыты, – задумчиво проговорил отец. – Можно даже попробовать их закрыть.

– Чтобы не видеть измену?

– Чтобы увидеть то, чего не видела с открытыми глазами.

Он умолк, а я пыталась понять смысл того, что услышала. Начал накрапывать дождик, не осенний, затяжной, а теплый, почти такой же, как летом. Мелкие капли быстро и дружно забарабанили по крытому жестью навесу над крыльцом и через короткое время слились в сплошной гул.

– Грибной дождь, – словно читая мои мысли, проговорил отец, а я вспомнила, что в тот вечер дети принесли из лесу две корзинки грибов, которые так и остались на кухне дома, который больше не был моим. Почему-то мелькнула мысль о том, что эти грибы теперь будет жарить и солить Галина Петровна. Воображение тут же нарисовало картинку: толстозадая женщина, натянув на себя мой халатик, который на ней не сходится, хозяйничает на нашей кухне. От этой мысли защемило сердце. Сразу вспомнилось, как долго мы мечтали о собственном доме, как отказывали себе во всем, откладывая деньги на строительство. Хотелось разреветься на весь двор.

– Папа, как мне жить дальше?

– Это ты сама должна решить.

– Я не знаю, что делать… Не знаю, как поставить на ноги детей, где работать, как жить без Романа. Я ничего не знаю.

– Доченька, – сказал отец, выдержав паузу. – Помнишь, как мы когда-то веяли зерно? Выходили в ветреную погоду во двор, встряхивали его в корытах, ветер уносил полову, оставалась чистая пшеница. Нужно научиться отсеивать мусор, чтобы оставалось все лучшее и ценное.

Папа снова замолчал, а я засмотрелась на Тумана, который не спрятался в будку от дождя, а носился по двору, пока его косматая шуба не слиплась мокрыми прядями. Остановившись возле нас, пес отряхнулся. Брызги полетели во все стороны, а сам пес стал сухим, словно и не бегал под дождем. Он подошел ко мне и улегся у самых ног.

– Если бы я могла так, как ты, Туман, – с завистью проговорила я, почесывая песика за ухом. – Стряхнуть с себя все, что мешает жить.

– А ты попробуй, Марийка, попробуй, – сказал папа и добавил: – Пойду к внукам, уже соскучился по ним.

Мой добрый, мудрый, неграмотный папа! Я подумаю над твоими словами, потому что сейчас все еще не могу понять всей заключенной в них мудрости.