Том 2. Учитель Гнус, или Конец одного тирана; В маленьком городе - Генрих Манн

перед домом Гнуса. Наконец появился он сам под конвоем полиции. Артистка Фрелих, вся в слезах, растерзанная, полуодетая, дрожащая от горя, раскаяния, исполненная небывалой покорности, цеплялась за него, висла на нем, казалось — стремилась слиться с ним воедино. Ее тоже арестовали, чего Ломан не предвидел. Гнус подсадил ее в карету с опущенными занавесками на окнах; глаза его искали кого-то в орущей толпе. Возчик на телеге с пивом высунулся из-под кожаного навеса — физиономия у него была бледная, нахальная — и пискливым голосом крикнул:

— Гнуси-то, гнуси полна карета!

Гнус стремительно оборотился на «это имя» — оно уже опять было не венком победителя, а комом грязи — и узнал Кизелака. Вытянув шею, задыхаясь, старик погрозил своему бывшему ученику кулаком. Но струя воды, пущенная из шланга господина Дреге, ударила ему в рот. Он захлебнулся, кто-то толкнул его в спину, и, оступившись на подножке кареты, он навзничь упал в темноту к ногам артистки Фрелих.

В МАЛЕНЬКОМ

ГОРОДЕ{20}{21}

I

двокат Белотти, бойко виляя задом, подошел к столику перед кафе «За прогресс», вытер платком короткую шею и спросил, отдуваясь:

— Что, почта опять запаздывает?

— Известно, запаздывает, — в один голос ответили аптекарь и секретарь магистрата и, видимо, считая вопрос исчерпанным, замолчали.

Но тут всполошился приезжий коммивояжер:

— Надеюсь, ничего не случилось?

Остальные недовольно фыркнули, а лейтенант карабинеров, снисходя к неведению чужого в этих краях человека, пустился объяснять, какой отменный порядок на нынешних дорогах. Двое конных карабинеров постоянно сопровождают почту, и за все время им только раз пришлось вмешаться: какой-то крестьянин, не желая платить за проезд, полез на кучера с ножом.

— Такой уж это народ неотесанный, — заключил лейтенант.

— Скучное у вас ремесло, — заметил своим жизнерадостным баском аптекарь Аквистапаче. — Вытаскивать пьяниц из канав да загонять домой скотину, отбившуюся от стада, — куда как весело! То ли было в наше время! Верно я говорю, кум Акилле?

— Есть! — отозвался за стеной хозяин кафе. Он тяжело переступил через порог, шагнул к стулу, навалился грузным животом на его спинку да так и застыл, разинув рот и ворочая толстым языком.

— Что скажешь, старикан? — И аптекарь ласково похлопал его по животу. — Пожалуй, не одна граната разорвалась почти что у самых наших ног? Да хотя бы в той же Беццеке, помнишь, мы еще стояли бок о бок с генералом Гарибальди{22}. Она, подлая, как трахнет! — мы, разумеется, назад, а генерал хоть бы что. Стоит в пороховом дыму и словно задумался. «Не трусить, друзья!» — сказал он нам, и, помнишь, весь страх как рукой сняло.

— Истинная правда! — подтвердил трактирщик. — Да что и говорить — лев был!

— Вот именно что лев! — подхватил первый старик и, поглаживая исполинский ус, свысока оглядел присутствующих. И вдруг как-то сразу сделался меньше ростом и залепетал, словно лаская младенца: — Но и ангельская душа — ангел невинный! Он знать не знал, что творится вокруг, верно, кум? Малый ребенок догадался бы, что Нино — переодетая баба, и только генералу было невдомек.

— А что? — полюбопытствовал адвокат. — Хорошенькая была женщина?

Аптекарь только присвистнул в ответ.

— Теперь такой не увидишь! И только когда ее дружок пал на поле битвы, все открылось. А ведь она и тогда не покинула нас. Пусть она потеряла того, за кем пошла в огонь сраженья, зато у нее оставались все мы. И она всех нас любила!

В его карих, по-собачьи добрых глазах светилось торжество. Хозяин беззвучно смеялся, и стул приплясывал под его животом. Подошел его сын, красавец Альфó, а за ним молодой Савеццо, — он только что завился в парикмахерской по ту сторону площади, — и видно было, что, слушая старика, все, все ему завидуют.

Но тут каждый вспомнил, что эта история стара как мир и что всем, вплоть до приезжего, она так же хорошо знакома, как Лучия-Курятница.

А вот и она, легка на помине, да и пора уже. В уличке, прилегающей к кафе, дробно стучат ее деревянные башмаки, — клохчет, что твоя наседка, поводит острым носиком, более похожим на куриный клюв, машет длинными руками, словно крыльями, гонит своих пернатых питомиц к фонтану напиться из лужицы. Ребятишки гогочут, толкают ее, теребят и прыгают от радости, глядя, как старуха в пестрых лохмотьях, словно большая тощая курица, мечется как угорелая.

Открываются ставни; на углу, наискосок от кафе, в одном из стрельчатых окон над сводами старой ратуши теснятся трое чиновников; толстуха мамаша Парадизи смотрит вниз со второго этажа своего домика, а подальше на Корсо, из окна табачной лавки выглянула служанка Рина, и адвокат Белотти сразу заметил у нее на шее новую косынку. «Опять эта егоза получила подарок! — подумал он с беспокойством. — От кого же на сей раз?»

Вскоре малютка захлопнула свое окно, а мамаша Парадизи свое; Лучия-Курятница со своим шумливым семейством скрылась до завтра в переулке; площадь снова дремлет в белых лучах солнца, и на нее изломанными линиями ложатся тени.

Тень палаццо Торрони на углу Корсо протянулась до самой церкви, а перед ее приземистым порталом — львы, поддерживающие массивные колонны, отпечатали на булыжнике свои черные силуэты. Причудливая тень колокольни перекинулась к фонтану. Но возле колокольни сумрак отступил назад и забился в укромный угол, туда, где, как все знали, стоял дом коммерсанта Манкафеде. Еле выделялись очертания окон, а за одним из них, верно, и сейчас стояла та, что стоит там неизменно, — таинственная Невидимка, загадка для всего города — Эванджелина Манкафеде: она никогда не выходила из дому, а между тем знала все, что творится вокруг, лучше, чем кто-либо другой. Что бы в городе ни произошло, было известно Невидимке. Из своего затененного уголка она, казалось, проникала взглядом сквозь стены домов на площади; единственное, что закрывала от нее колокольня, это палаццо Торрони. Впрочем, как говорили, Невидимка и знать не хотела, что там творится, и ни отец, ни служанка, которые одни имели к ней доступ, не решались произнести перед ней самое имя того, кого она когда-то любила и кто женился на другой. С тех пор она не выходила из дому. В то время ей было двадцать четыре года, а теперь пошел тридцать четвертый.

— Роскошная женщина! — шепнул адвокат на ухо приезжему. — А тем более сейчас, при сидячей жизни, воображаю, какие у нее пышные формы.

И он уже хотел изобразить эти формы в воздухе,