Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур

Он познакомился в Берлине с Мойше Мендельсоном,[140] с его кругом еврейских и немецких писателей и ученых. Он не слушался лечивших его врачей, которые настойчиво требовали не перетруждаться, не работать при свете ночника. Наш Мендл всерьез занялся изучением немецкого и французского языков. По ночам — по книгам, а днем он разговаривал на них в образованном обществе. Теперь для него открылся целый мир. Он получил возможность познакомиться со всеми науками не из вторых и третьих рук, то есть не при посредстве витиеватых и старомодных переводов на древнееврейский, как с книгой Маймонида «Путеводитель растерянных», например, а из первоисточников, так, как они были написаны. И Мендл Сатановер чувствовал себя в них как рыба в воде…

Нагруженный множеством новых знаний он вернулся домой. Вернулся не как какой-то пустой «берлинчик» с длинными волосами, который… Я таких, слава Богу, уже знаю. У моей дочери был когда-то такой учитель в Лепеле… Мендл из Сатанова был тих и скромен. Если его спросить, он и сейчас скажет, что ничего не знает и должен еще многому научиться.

По дороге домой он остановился на некоторое время в Бродах[141] и познакомился там с Нахманом Крохмалем,[142] профессором, «путеводителем блуждающих времени сего», и подружился с ним. Они стали, как говорится, не разлей вода. Только потом Мендл приехал к своей жене и тестю в Сатанов и нашел их обедневшими из-за войны и всех беспорядков, имевших место в Подолии, переходившей пять раз из рук в руки за время его отсутствия. Их коммерческие дела пошли прахом… Мендл Сатановер, как все неудачники, сделал попытку исправить положение, полагаясь на слова талмудических мудрецов, согласно которым «перемена места — перемена счастья»,[143] и переехал с женой и с детьми в Николаев Летичевского повята, местечко, входившее в состав владений князя Чарторыйского. Расторопная жена Мендла открыла здесь лавку, где торговала дешевой глиняной и фаянсовой посудой… Злые языки даже утверждали, что это была не столько «перемена счастья», сколь попытка скрыться от сатановских евреев, чтобы его, свежеиспеченного лавочника, не высмеяли бы, не дай Бог, в глаза: как же так, из всей его философии получились только глиняные горшки? Ха-ха-ха… Не стоило оно того!

— Да, эта мысль так сама собой и напрашивается! — печально рассмеялся реб Йегошуа Цейтлин в свою расчесанную бороду. — Вот оно настоящее счастье наших мудрецов Торы. Перемена места тут не помогает. Хотя и я сам планирую сделать то же самое…

3

— Не торопитесь, — перебил его реб Мордехай Леплер. — Теперь я перехожу к самому интересному… Князь Чарторыйский очень скромен в обращении с людьми. Он может даже со своими крестьянами-русинами присесть побалакать в поле, поесть с ними их непропеченного хлеба с простоквашей. Так вот однажды, гуляя по своему родному местечку Николаеву, он забрел в еврейскую посудную лавку. Для приличия купил несколько обливных посудин и разговорился с лавочницей. Вдруг князь заметил на столе толстую книгу на немецком языке. Любопытства ради перелистал ее и увидел, что это сочинение знаменитого немецкого математика Вольфа.[144] Старый Чарторыйский спросил еврейку, как к ней попала такая книга? Так он узнал, что изучает эту книгу муж лавочницы собственной персоной…

Князю Чарторыйскому стало очень любопытно познакомиться с таким необычным торговцем посудой. И муж лавочницы в своем польском сюртуке и в немецких очках получил приглашение в княжеский дворец. Старый князь побеседовал с ним, познакомил со своими ближайшими друзьями. Все они были поражены, увидав в местечковом еврее, торгующем глиняными горшками, высокообразованного человека, друга Мендельсона, знатока сочинений Канта — это, кажется, такой немецкий философ… Мендл Лефин, или Сатановер, как его называют евреи, стал с тех пор своим человеком в доме князя Казимира Чарторыйского. Он занимался с детьми князя математикой, готовил его старшего сына к учебе в петербургском лицее и читал с ним лучшие произведения французских и немецких писателей. Этот старший сын — сам молодой Адам Чарторыйский, которого я уже упоминал. Это он учится сейчас в Петербурге и связан крепкой дружбой с внуком императрицы, принцем Александром. Ученик Мендла Сатановера и есть этот самый Адам…

Так что вот как обстоят у нас дела с Мендлом Лефиным. Но это еще не все. Он занимается с княжескими детьми, а самого старого князя знакомит с науками и со всеми знаниями, которые приобрел в Берлине и в Бродах, и в последующие годы — уже будучи торговцем глиняными горшками. Старый князь, как все польские патриоты, ненавидел швабов и их язык, то есть немецкий. И с Мендлом он разговаривал только по-французски. Это был их общий обиходный язык. Надо было слышать, как они встречались: «Бонжур, мон ами! Комант-але ву? Мерси, мон конт! Э ву мем?..»[145] Приятно слышать! Я сам у них выучился паре слов. Пригодится. Сам Мендл сначала говорил по-французски с еврейским акцентом. Зато теперь уже общается с домашними князя как природный француз. Так говорят все Чарторыйские.

Старый князь теперь издает все сочинения Мендла за свой счет и пропихивает его везде, где только можно…

Вот, например, лет пять назад, когда в Варшаве открылся сейм, так называемый четырехлетний сейм, который среди прочих государственных дел занимался и вопросом, как перестроить еврейскую жизнь в Польше, наш Мендл Сатановер подал в сейм целую брошюру по этому вопросу, написанную им по-французски. Понимающие люди этой брошюрой восторгались. И не секрет, что это сочинение было написано по предложению князя Чарторыйского и под его надзором. В своей брошюре Мендл Сатановер выступил с целым рядом планов по улучшению положения евреев, по обучению молодых евреев с тем, чтобы превратить их в полезных граждан. Основной упор он сделал на изменение системы образования: усовершенствование традиционных хедеров, основание традиционных школ, просвещение взрослых… Ладно, он ведь все-таки «берлинчик». В тридцать лет он ходил в хедер Мендельсона…

Чем дольше рассказывал реб Мордехай Леплер, тем с большим любопытством слушал его реб Йегошуа Цейтлин. Его холодные глаза заблестели. Он начал нетерпеливо расчесывать пятерней свою широкую седую бороду.

Наконец он поднялся с места и засыпал реб Мордехая вопросами:

— Где он, этот… этот Лефин? Кажется, вы так сказали…

— Здесь, вместе со мной. Он скоро придет.

— Чего ради он так торопится в Петербург?

— Он не торопится. Он просто едет. Это я везу его с собой. Пусть немного «проветрится».

— Что вы имеете в виду под «проветриванием»?

— Я хочу, чтобы он познакомился