Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

И в самом деле, не успел Антонио сообщить мне эти ужасные сведения, как в комнату вошел начальник сбиров, арестовавший меня на острове; он вручил мне приказ об изгнании, вступавший в силу на следующее утро. Затем он добавил, что со мной решили поступить мягко, поскольку у меня действительно были веские причины жаловаться на Республику. В утешение меня любезно заверили в том, что в похищении не замешан ни один местный преступник, а вся вина лежит на приплывших из Дарданелл лодках, которые тайно проникли в Адриатическое море. Несмотря на все предпринимаемые меры, бесчинства турок прекратить пока не удается.

Откланявшись, этот человек попросил подарить ему несколько цехинов, ведь он якобы обошелся со мною благородно: имея право отправить меня в тюрьму, он ограничился домашним арестом в гостинице.

Признаюсь вам, я с превеликим удовольствием предпочел бы размозжить голову этому мошеннику, а не давать ему чаевых. Я бы так и поступил, если бы не Антонио, от которого не укрылся мой замысел. Подойдя ко мне, он посоветовал удовлетворить просьбу сбира. Я подчинился, и мы разошлись в разные стороны. Душа моя терзалась муками отчаяния… Хладнокровно размышлять я был просто не в состоянии, рассудок не мог остановиться на каком-нибудь целесообразном плане действий. Десятка два проектов смущали мое воображение, но они тут же отвергались, отвергались даже прежде, чем мне удавалось рассмотреть их по существу. Их место занимали тысячи иных планов, исполнение которых вообще было невозможно. Надо быть на моем месте, чтобы понять всю тяжесть такого положения. Красноречие отказывается мне служить…

В конце концов я решил плыть вдогонку за Леонорой и попытаться, если получится, прибыть в Константинополь первым, потом отдать все свое состояние варвару, похитившему Леонору, а если потребуется, пожертвовать жизнью, лишь бы избавить любимую от ожидающей ее участи. Я поручил Антонио нанять мне фелуку, а затем рассчитался со служанкой, которая доехала с нами до Венеции. В обмен на щедрое вознаграждение она пообещала, что мне в будущем не придется опасаться болтливости с ее стороны.

Утром следующего дня фелука была готова к отплытию. Вы, разумеется, прекрасно понимаете, что я с радостью покинул предательские берега. Команда фелуки состояла из пятнадцати матросов. Ветер дул попутный, так что на второй день плавания рано утром нашим взорам открылись башни знаменитой крепости Корфу, гордой соперницы Гибралтара и, вероятно, столь же неприступной, как и та славная крепость, что открывает путь к Европе.[14] На пятый день мы обогнули мыс Морей и вошли в Эгейское море. На седьмой день вечером мы уже высаживались в Пере.

Во время плавания мы не встретили ни одного судна, за исключением нескольких лодок, принадлежавших далматским рыбакам. Мы пристально всматривались вдаль, однако же взору нашему не представлялось ничего достойного внимания…

«Да, Леонора меня опередила, — говорил я себе, — она, наверное, давно уже в Константинополе. О Господи! Да, она уже в руках какого-нибудь страшного урода. И я никогда не смогу ее оттуда вызволить».

В ту пору послом нашего двора в Порте был граф де Фьерваль, которого я лично не знал. Да если бы я и знал его, неужели я осмелился бы тогда заявить о себе открыто? Однако в моем плачевном положении выбирать не приходилось, ибо только де Фьерваль мог дать хоть какие-нибудь разъяснения.

Я отправился к нему, рассказал о моем несчастье, не скрывая подробностей путешествия, за исключением наших с Леонорой имен, мною слегка измененных. Я заклинал графа сжалиться над моими невзгодами, умолял его оказать мне любую посильную помощь, хотя бы советом, хотя бы какими-нибудь действиями.

Граф выслушал меня весьма учтиво, проявив при этом заинтересованность, что и следовало ожидать от порядочного человека.

«Ваше положение ужасно, — сказал он мне. — Если бы вы были в состоянии выслушать голос разума, то я посоветовал бы вам вернуться во Францию и, помирившись с родителями, поведать им о том страшном несчастье, что приключилось с вами».

«Как, сударь, — отвечал ему я, — неужели я смогу жить без моей Леоноры? Я ее найду или расстанусь с бренным миром».

«Ну хорошо, — сказал граф, — я сделаю для вас все, что в моих силах, пожалуй, даже более, чем то позволяет звание посла… У вас имеется портрет Леоноры?»

«Да, вот здесь она изображена с поразительным сходством, хотя искусство не передает красоты, дарованной ей природой».

«Отдайте портрет мне. Завтра утром, примерно в это же самое время, я дам вам исчерпывающий ответ. Султан относится ко мне весьма благосклонно, я опишу ему душевные муки моего соплеменника, и он скажет, есть ли эта женщина в его гареме или нет. Однако же вам надо все хорошенько обдумать, возможно, страдания ваши увеличатся. Если султан взял ее в гарем, то я не ручаюсь, что он захочет возвратить ее».

«О справедливый Боже! Она заточена в этих стенах, а я не могу ее оттуда вырвать… О сударь, что вы говорите? Не лучше ли мне оставаться в неизвестности?»

«Выбирайте сами».

«Действуйте, сударь. Действуйте, ведь вы искренне сочувствуете моим несчастьям, и если Леонора находится в гареме султана, если он откажется мне ее вернуть, я умру от горя под стенами его гарема. Объясните ему, как дорого будет стоить это; скажите ему, что он купит себе жену ценою жизни отчаявшегося чужестранца».

Мы пожали друг другу руки. Затем граф любезно заверил меня, что разделяет со мной мое горе и будет рад оказать мне услугу. Какое разительное отличие от тех посланников, что с неизменным высокомерием купаются в суетных почестях! Эти люди не позволяют страдальцу рассказать о своих несчастьях и сурово гонят его прочь, видимо считая для себя потерянным то время, когда приличие заставляет их выслушивать жалобы попавших в беду соотечественников.

Люди, облеченные властью… Готов дать ваш портрет. Вы думаете, что вызываете к себе уважение, когда под очередным предлогом, ссылаясь на тысячи разнообразных причин, отказываетесь принять или выслушать просителя. Так вот, все эти весьма нелепые и к тому же известные всем уловки вызывают к вам не уважение, а презрение. Да, такие люди лишь позорят правительство, и народ наш становится предметом злословия. О Франция! Когда-нибудь и ты станешь просвещенной, я верю в это: вскоре недовольство твоих граждан разнесет вдребезги скипетр деспотизма и тирании и приспешники их будут немилосердно раздавлены. Да, ты увидишь, как легко управляет собою народ талантливый, от природы проникнутый стремлением к свободе.[15]

В