Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

— Я хочу, чтобы ты подошел сюда.

Он продолжал стоять на месте и знал, что не хочет двигаться, но что ему, возможно, все-таки придется уступить.

— Я хочу знать, о чем ты думаешь, — сказала она после долгого молчания.

— Я думаю, — сказал он, — что раньше полагал, будто держу все под контролем. Теперь я больше так не считаю. Куда это ушло?

Она не ответила.

— Господин Вольтер, с которым я тоже переписывался, — начал он, — господин Вольтер надеялся, что я смогу быть искрой. Которая зажжет пожар в прериях. Куда это ушло?

— Ты зажег его во мне, — ответила она. — Во мне. И сейчас мы будем гореть вместе. Иди сюда.

— А знаешь, — сказал он в ответ, — знаешь, ведь ты сильная. И иногда я тебя боюсь.

В лучшие моменты Кристиану предоставлялась полная свобода для игр.

Полная свобода для игр предоставлялась Кристиану, негритенку Моранти, маленькому Фебу и собаке. Они играли в опочивальне короля. Кровать была очень широкая, и места хватало всем четверым. Кристиан обматывал Моранти простыней, полностью его скрывавшей, и они играли в королевский двор.

Моранти был королем. Он должен был сидеть в головах кровати с полностью скрытым простыней лицом, его следовало заматывать в простыню, как в кокон, а в ногах кровати сидели Кристиан, Феб и собака. Они должны были изображать придворных, и к ним следовало обращаться с приказаниями.

Моранти раздавал приказания и распоряжения. Двор склонялся в поклонах.

Это было очень весело. Они сбрасывали парики и одежду и сидели в одном лишь кружевном нижнем белье.

От обмотанного простыней доносились глухие слова и приказания. Придворные при этом так смешно кланялись. Все было так забавно.

В лучшие моменты это бывало так.

17-го сентября, когда Кристиан со своими товарищами днем играл в короля и забавных придворных, в Хиршхольм из Копенгагена прибыл курьер, доставивший пакет из Парижа.

В нем содержалась ода господина Вольтера королю Кристиану VII. Она будет впоследствии опубликована как послание № 109, станет очень знаменитой и будет переведена на многие языки. Но тогда эта поэма была еще написана от руки, содержала 137 строф и имела заголовок «О свободе печати».

Она была обращена к Кристиану и являлась написанной в его честь хвалебной одой. Поводом к поэме послужило дошедшее до Вольтера сообщение о том, что датский король ввел в Дании свободу слова. Ему едва ли было известно, что Кристиан уже перешел к другой великой мечте, не о свободе, а о побеге, что мальчик, игравший со своими маленькими живыми куклами, едва ли знал о проведенной Струэнсе реформе, и что только что достигнутая свобода слова вылилась лишь во множество памфлетов, направляемых и инициированных той реакцией, которая сейчас планомерно занималась очернением Струэнсе. В этой свободной теперь атмосфере памфлеты нападали на распутство Струэнсе и подливали масла в слухи о его развратных ночах с королевой.

Свобода предназначалась не для этого. Но Струэнсе от реформы не отступился. И поэтому весь этот поток грязи обратился на него самого. А поскольку господин Вольтер всего этого не знал, господин Вольтер написал поэму о Кристиане. Говорившую о превозносимых Вольтером принципах, которые были правильными и служили украшением датского короля.

Этот вечер в Хиршхольме удался на славу.

Проследили за тем, чтобы Кристиан прервал свои игры и был одет; потом все собрались на декламацию. Сперва Струэнсе прочел поэму. После этого все зааплодировали и с теплотой смотрели на Кристиана, который был смущен, но доволен. Потом Кристиана стали уговаривать лично прочитать поэму. Сперва он не хотел. Но потом согласился и прочел поэму Вольтера на прекрасном, изысканном французском языке, медленно и со своими особыми интонациями.

Monarque vertueux, quoique né despotique,

crois-tu régner sur moi de ton golfe Baltique?

Suis-je un de tes sujets pour me traiter comme eux,

Pour consoler та vie, et me render heureux?

Это было так красиво написано, Вольтер выражал радость по поводу того, что в Скандинавии позволялось теперь писать свободно, и что человечество теперь благодарит Кристиана его устами.

Des deserts du Jura та tranquille vieillesse

ose se faire entendre de ta sage jeunesse;

et libre avec respects, hardi sans être vain,

je mejette à tes pieds, au nom du genre humain.

Il parle par та voix.

И эта прекрасная поэма продолжалась, повествуя о нелепости цензуры и важности литературы, и что она могла внушать властителям страх, а, с другой стороны, о беспомощности цензуры, которая сама не могла додуматься ни до какой мысли. И о том, что невозможно убить всепобеждающую мысль. Est-ilbon, tous les rois ne peuvent l'ecraser! (Коль книга хороша, всем королям ее не уничтожить!) Если мысль подавляют, она обязательно победоносно возникнет еще где-нибудь. Если ее не приемлют в одной стране, ею будут восхищаться в другой.

Qui, du fond de son puits tyrant la Vérité,

a su donner une âme au public hébété?

Les livres ont tout fait[22].

Когда Кристиан добрался до конца, его голос дрожал. И тогда они аплодировали, очень долго.

И Кристиан снова сидел среди них и был так счастлив, и они смотрели на него с теплотой, почти с любовью, и он был очень доволен.

С дворцового балкона в то лето, почти каждый вечер, доносились звуки флейты.

Это был Бранд, флейтист.

В то лето это были звуки свободы и счастья. Флейта в Хиршхольмском дворце, в этом потрясающем дворце, который прожил только одно лето. Что-то, возможно, должно было произойти, но еще не сейчас. Все было в ожидании. Флейтист, этот последний друг, играл для них, их при этом не видя.

Король забавляется. Королева, склонившаяся над ребенком с каким-то любовным жестом. Струэнсе, спокойный и замкнутый, — птица, прижавшаяся крыльями к окну, птица, которая уже почти сдалась.

Нет, в хвалебной оде Вольтера не было ничего смешного. Это было одно из самых прекрасных произведений, написанных во славу свободного слова.