А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

— Я просто в ужас пришла! — воскликнула Филлида. — В полный ужас.

— Пап, — сказала Мадлен, — вы опоздаете.

— Что?

— Если хотите занять хорошие места, вам пора двигаться.

Олтон посмотрел на часы:

— У нас еще целый час.

— Там будет куча народу, — настаивала Мадлен. — Вам уже надо идти.

Олтон с Филлидой взглянули на Митчелла, словно полагаясь на его совет. Мадлен пнула его под столом, и он понимающе откликнулся:

— Там действительно будет много народу.

— Где лучше всего стоять? — спросил Олтон, снова обращаясь к Митчеллу.

— Возле ворот Ван Уикля. В конце Колледж-стрит. Мы через них войдем.

Олтон поднялся из-за стола. Пожав Митчеллу руку, он наклонился поцеловать в щеку Мадлен.

— Ну, с тобой мы еще увидимся. Мисс Бакалавр-82.

— Поздравляю, Митчелл, — сказала Филлида. — Так приятно было с вами повидаться. И не забывайте, когда отправитесь в свое большое турне, обязательно пишите матери — как можно чаще. Иначе она с ума сойдет.

Повернувшись к Мадлен, она сказала:

— Может, переоденешься перед церемонией? А то у тебя на платье пятно, очень заметно.

На этом Олтон с Филлидой, чья родительская сущность — полосатый пиджак и сумочка, запонки и жемчуг — так и била в глаза, пересекли зал «Карр-хауса», выкрашенный в бежевые тона и отделанный кирпичом, и вышли на улицу.

Словно в знак их ухода зазвучала новая песня — высокий голос Джо Джексона налетал поверху ударного синтезатора. Парень за прилавком прибавил громкость.

Мадлен положила голову на столик, волосы закрыли ее лицо.

— Никогда в жизни больше не буду пить, — проговорила она.

— Известное обещание.

— Ты представить себе не можешь, что со мной происходит.

— Как же мне представить? Ты ведь со мной не разговариваешь.

Не отнимая щеки от стола, Мадлен сказала жалким голосом:

— Мне негде жить. Заканчиваю университет, а жить негде.

— Ага, ну конечно.

— Да! — Мадлен стояла на своем. — Сначала решили, что я перееду в Нью-Йорк с Эбби и Оливией. Потом я вроде бы как собралась переезжать на Кейп, так что сказала им, чтобы искали другую соседку. А теперь на Кейп я не еду, мне вообще некуда ехать. Мать хочет, чтобы я вернулась домой, но я лучше повешусь.

— Я на лето переезжаю обратно домой, — сказал Митчелл. — Причем в Детройт. Тебе хотя бы до Нью-Йорка близко.

— От приемной комиссии никаких новостей, а уже июнь, — продолжала Мадлен. — Я еще месяц назад должна была узнать! Можно позвонить им, а я не звоню — боюсь, скажут, что не взяли. Пока ничего не известно, хотя бы надежда остается.

Наступила пауза, потом Митчелл снова заговорил:

— Можешь поехать со мной в Индию.

Мадлен открыла один глаз и через завиток волос увидела, что Митчелл не шутит — во всяком случае, не полностью.

— Дело даже не в том, что меня не возьмут учиться, — сказала она и, набрав в грудь побольше воздуху, призналась: — Мы с Леонардом расстались.

Произнести эти слова, назвать свою печаль по имени — от этого возникло глубоко приятное ощущение, и Мадлен удивилась тому, как холодно прозвучал ответ Митчелла:

— Зачем ты мне про это рассказываешь?

Она подняла голову, смахнув с лица волосы.

— Не знаю. Ты хотел узнать, что случилось.

— Да нет вообще-то. Я даже и не спрашивал.

— Я думала, тебе не наплевать. Поскольку мы друзья.

— Вот как. — В голосе Митчелла внезапно прорезался сарказм. — Наша замечательная дружба! Наша «дружба» — на самом деле никакая не дружба, потому что все происходит на твоих условиях. Правила устанавливаешь ты, Мадлен. Решишь, что не хочешь разговаривать со мной три месяца, — мы не разговариваем. Потом решишь, что все-таки хочешь со мной разговаривать, потому что тебе надо родителей развлекать, — и пожалуйста, мы снова разговариваем. Мы друзья, когда ты хочешь дружить, а больше, чем друзьями, мы никогда не будем, потому что ты этого не хочешь. А мне приходится все это терпеть.

— Извини. — Мадлен почувствовала обиду, слова Митчелла огорошили ее. — Ты мне нравишься, только в другом смысле.

— Вот именно! — воскликнул Митчелл. — Я для тебя непривлекателен в физическом смысле. О’кей, прекрасно. Но с чего ты взяла, будто ты для меня привлекательна в духовном?

Реакция Мадлен была такой, словно ее ударили по лицу. В ее ответе одновременно прозвучали возмущение, обида и вызов.

— Какой же ты… — она пыталась придумать что-нибудь похуже, — какой же ты болван!

Она надеялась сохранить высокомерный вид, но почувствовала жгучую боль в груди и, к собственному ужасу, разрыдалась.

Митчелл протянул свою руку к ее, но Мадлен отмахнулась от него. Поднявшись на ноги, она, стараясь не подать виду, что сердито плачет, вышла на улицу и сбежала по ступенькам на Уотермен-стрит. Увидев перед собой праздничный церковный двор, она повернула и направилась вниз по холму к реке. Ей хотелось уйти из кампуса. Головная боль возобновилась, в висках билась кровь, и она, подняв глаза и увидев грозовые облака, собирающиеся над городом, словно новые бедствия, подумала: ну почему все такие несносные?

Любовные страдания начались у Мадлен в то время, когда она изучала французскую теорию, в которой разбиралось по косточкам само понятие любви. «Семиотика 211» — так назывался семинар повышенной сложности, который вел перебежчик, некогда преподававший на кафедре английского. Майкл Зипперштейн пришел в Брауновский университет тридцать два года назад в качестве «нового критика». Он прививал навыки внимательного чтения трем поколениям студентов, учил интерпретировать произведения писателей без учета их биографии, а потом, в 1975-м, взял академический отпуск. Путь его лежал в Дамаск — то есть в Париж, где он познакомился на званом ужине с Роланом Бартом и за кассуле позволил обратить себя в новую веру. Теперь Зипперштейн читал два курса по недавно введенной программе семиотики: в осеннем семестре «Введение в теорию семиотики», а в весеннем — «Семиотику 211». С гигиенически сияющей лысиной, с белой моряцкой бородой без усов, Зипперштейн любил свитеры, какие носят французские рыбаки, и вельветовые брюки в крупный рубчик. В его списках обязательного чтения можно было утонуть: в придачу ко всем звездам семиотики — Деррида, Эко, Барт — студенты, посещавшие его семинар, должны были сражаться с напоминавшим сорочье гнездо дополнительным списком, куда входило все: от «Сарразина» Бальзака до выпусков журнала Semiotext(e) и фотокопий конспектов лекций Э.-М. Чорана, Роберта Вальзера, Клода Леви-Стросса, Петера Хандке и Карла Ван Вехтена. Чтобы тебя приняли в число участников семинара, надо было пройти собеседование, которое Зипперштейн проводил с глазу на глаз, задавая пустые вопросы личного характера, например о том, какая твоя любимая еда или порода собак, а услышав ответ, отпускал загадочные ремарки в стиле Уорхола. Эти заумные прощупывания, а также лысый череп и борода, делавшие Зипперштейна похожим на гуру, создавали у студентов ощущение, что они прошли духовную проверку и теперь — по крайней мере, на два часа по четвергам после обеда — входят в элитарный клуб университетских литкритиков.