Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

и клянусь, мысль, что и мне, чтобы продаваться десятитысячными тиражами, нужно цинично выдавать такие вещи, чуть не загнала меня обратно в затворничество. Кэллан начинал приблизительно с того же, с чего теперь начинал я; уверен, в молодости и у него были идеалы — он даже немножко поголодал. Тяжело становилось от мысли, что, возможно, и я не больше чем очередной Кэллан; что, на исходе дней моих окинув взглядом жизнь, я увижу такой послужной список. На душе стало противно, и, когда я выключил свет, меня захватили кошмары.

Проснулся я, весь дрожа и стыдясь взглянуть Кэллану в глаза. Будто он узнает о моих ночных мыслях, будто примет меня за глупца, который осуждает собственный способ заработка. Но он ничем не обнаружил такую прозорливость — вел себя прилично и радушно; со смаком рассказывал о своем завтраке, вскрывал письма и так далее. Анемичная секретарша записывала за ним уместные ответы. Как тут сказать такому человеку, что я не согласен на предложенную работу, что я слишком горд и все такое прочее? Он бы принял меня за дурака и ожесточился, а я бы остался без своего последнего шанса. И при свете дня мне этого уже отнюдь не хотелось.

Он заговорил о пустяках; мы вышли на течение посредственной беседы. Переломный момент, если и был, уже ускользнул.

Какой-то мой однофамилец написал с просьбой лично засвидетельствовать писателю почтение в тот же день. Эта перспектива немало обрадовала великого Кэла. Он привык к подобному — видел, пожалуй, в этом награду. Мы походя затронули вероятность, что автор письма — мой родственник; я в этом сомневался. У меня не было известных мне родственников; разве что удивительная тетушка, унаследовавшая акры и респектабельность Этчингем-Грейнджеров, но и она не из тех, кто восхищается романистами. Я, последний представитель своей семьи, находился вне подозрений, поскольку сам был писателем. Я все это объяснил, а Кэллан ответил что-то в духе того, как бывает тесен мир — или широк, уже не помню. После его апофеоза о своем родстве заявили целые стаи Кэлланов.

Я позавтракал. Потом мы заговорили о статье — меня до сих пор с души воротит от самой мысли о ней. Вы можете найти ее вместе с остальными; увидеть, как я бродил по жилищу Кэллана, его кабинету, столовой, романтическому саду, где ему было легче писать любовные сцены, — среди деревьев, подстриженных в виде павлинов, и деревьев, подстриженных в виде медведей, и прочего заднего фона для его уместных видов. Кэллана устраивал любой набор слов, в котором сквозило кроткое благоговение автора перед ним.

— Да-да, — говорил он не раз, — отличный штришок, отличный — очень славно. Но не думаешь ли…

Через какое-то время мы отобедали.

Я был счастлив. Счастлив довольно жалким счастьем. Мне это давалось так легко. Я сомневался, что умею писать подобное — но оно писалось само собой, как, бывает, сами собой тратятся деньги, — и я собирался зарабатывать таким способом. Все мое прошлое казалось ошибкой — ребячеством. Я держался подальше от такого рода работы, потому что полагал ее ниже моего достоинства; я держался от нее подальше — и в итоге голодал и искалечил разум. Быть может, только навредил затворничеством своему творчеству. Чтобы понимать жизнь, нужно жить — а я лишь томился. Но, богом клянусь, теперь я собирался пожить.

Кэллан удалился на свою привычную сиесту, а я курил трубку за трубкой над умопомрачительно плохим французским романом, найденным на его полках. Должно быть, я задремал. Голос у меня за спиной объявил:

— Мисс Этчингем-Грейнджер! — и добавил: — Мистер Кэллан сейчас выйдет.

Я отложил трубку, гадая, стоит ли курить, когда Кэл принимает гостей, и встал.

— Ты! — резко сказал я.

— Как видишь, — ответила она. Она улыбалась. Она настолько не выходила у меня из головы, что я почти не удивился ее появлению — даже чувствовал приятную неизбежность.

— Так, значит, это ты моя двоюродная сестра, — сказал я. — Моя фамилия…

— О, зови меня просто сестрой, — ответила она.

Я был в подходящем настроении для фарса, раз уж его подбрасывал блаженный случай. Понимаете, я наконец собирался пожить — а жизнь для меня означала безответственность.

— Ах! — ответил я с иронией. — Ты, как говорится, будешь мне сестрой.

Может, вчера ночью, под лунным светом, она и вызывала у меня мурашки, но теперь… Чувствовалась по-прежнему и щекочущая нервы примесь опасности — таилась где-то в глубине. Нo девушка была миловидна и стройна, и я не понимал, что могло мне навредить. Если бы и навредило, если бы я и угодил в неприятности, у меня не было ни родственников, ни единого друга, чтобы за меня волноваться. Я был один как перст, и потому меня даже отчасти радовала мысль о неприятностях — это тоже та жизнь, о которой я мечтал. Меня как раз ждал заработок, а она возбудила мое любопытство. Мне не терпелось узнать, чего она добивалась на самом деле.

— Сам собой напрашивается вопрос, — сказал я, — что ты делаешь в этой… в этой… — Я не мог найти слова для этой комнаты — этого воплощения самодовольства под маской профессиональной богемности.

— О, я здесь по своим делам, — ответила она. — Я же рассказывала вчера вечером, или ты забыл?

— Вчера вечером ты собиралась унаследовать землю, — напомнил я, — и в таком случае с подобных мест не начинают. Тогда стоило навестить… ну… стоило навестить какого-нибудь политика… министра… скажем, Гарнарда. Вот он метит высоко, верно?

— Разумеется, — ответила она, — он метит высоко.

Вы, конечно, помните, что в те дни Гарнард считался не более чем темной лошадкой. Я плохо в этом разбирался и презирал политику в целом; она меня попросту не интересовала. Гарнарда я не любил беспричинно; быть может, из-за его малость загадочного лица — малость неприятного. Короче говоря, в стране тогда не существовало оппозиции, а в кабинете боролись два течения — черчиллевское и гарнардское — и Гарнард был темной лошадкой.

— О, что-то у тебя не сходится, — сказал я любезно. — Если он метит высоко, что же тогда с тобой?.. Разве что и он из Четвертого измерения.

— О, мы оба — оба, — ответила она.

Я поневоле восхитился безмятежностью, с которой она превратила мои доводы в свои. И был очень доволен — мне-то все это казалось приятным дурачеством…

— Надеюсь, однажды ты скажешь, кто ты? — спросил я.

— Говорила, уже несколько раз, — ответила она.

— О, сегодня ты меня не напугаешь, — заверил я, — только не здесь, да и зачем тебе это?

— Я уже говорила, — повторила она.

— Ты сказала, что ты моя