Обнаженная натура - Владислав Артемов

Лицо его сделалось мрачно, он ссутулился, глубоко засунул руки в карманы куртки и нырнул в подземный переход, ведущий к платформе. Сидя уже в электричке и рассеянным взглядом скользя по мелькающим за окном придорожным перелескам и рощицам, по клочкам вскопанной земли с покосившимися пугалами, по одиноким велосипедистам, едущим неведомо куда, по станционным киоскам и недостроенным кирпичным особнякам за глухими заборами, он все продолжал думать о том, как бы все-таки, не произнося решительного «нет», достойно и безболезненно выпутаться из того положения, в которое он вляпался по слабости характера.

И, главное, ведь она не виновата! — казнил он себя. — Никакой зацепки…

Теперь, утром тринадцатого мая, в пятницу, Павел Родионов стоял в нерешительности посреди залитой солнцем комнаты, разрываемый все теми же чувствами. Мысль о том, что нужно причинить боль невинному человеку, изнуряла душу и обессиливала волю. Как хорошо, если бы ничего этого не было…

А между прочим, любопытное замечание! — он прищелкнул пальцами и болезненная гримаса как-то враз снова преобразилась в довольную ухмылку. — Это, пожалуй, надо сформулировать и записать…

Родионов подсел к столу и быстро-быстро застрочил, мало заботясь о выборе слов: «Многие, вероятно даже большинство людей, неверно полагают, что счастье заключается в приумножении, приобретении и т. п. Освободиться от лишнего и ненужного — вот в чем, может быть, и заключается настоящее счастье…»

Он снова покосился на кресло и заскрипел зубами — там по-прежнему сиротской кучкой лежали ее вещи.

Серый, домашней вязки свитер, в котором он однажды уехал из ее дома, потому что ночью неожиданно закончилась оттепель и с утра ударил крепкий мороз… До сих пор от свитера слабо веяло дамскими духами. Вещь двуполая, — думал Павел, с отвращением глядя на него, — одежда-гермафродит. Тоже, между прочим, дьявольский признак. Да еще и серый…

А вот это плащ ее отца, ответственного чиновника какого-то министерства. Изделие богатырских размеров, но пришлось и его одолжить на время, чтобы дойти до электрички, поскольку тогда хлынул проливной дождь…

Термос с давно остывшим, недопитым чаем. В тот серенький денек они по ее фантазии жгли костер в пустом сыром саду. Это было в углу дачного участка, где стояли три сосны, за которыми она кокетливо пряталась, вызывая его на ответные действия. По-видимому, он должен был гоняться за ней, как влюбленный пастушок. Сцена некоторое время разыгрывалась ею в одиночку. Потом, пожалев ее, а может быть, просто от желания поскорее покончить с безвкусицею положения, он двинулся было за нею, но сделав несколько ленивых шагов, остановился, парализованный нелепостью происходящего. Стоял, прислонившись плечом к сырой коре, как пресыщенный хлыщ на балу и все больше раздражаясь, глядел на ее ужимки, а она делала вид, что праздник удается на славу.

Грустный пикник. Он все вскидывался и огрызался на всякое ее движение, нестерпимо хотелось куда-нибудь на люди, в гомон, гвалт, только бы не оставаться наедине… Было холодно и неуютно, как в осеннем поле на уборке картошки, а на втором этаже тепло светилось окошко в сумерках, и тянуло туда, к оставленной в кресле книжке…

Он физически чувствовал, как по мере его охлаждения, в ней, наоборот, растет привязанность к нему, растет и пухнет, словно тесто в квашне… Нет, это болезнь, думал Родионов, нельзя же вот так ненавидеть любящего человека, ненавидеть до мелочей и главное — ни за что…

Вот ее халатик, тапочки с беличьей опушкой, полотенце… Забытые варежки…

Заколка. Щетка для волос. Кстати, не забыть принести из ванной ее зубную щетку. Пасту, к сожалению, он легкомысленно потратил, а для чистоты задуманного следовало бы возвратить все до последней мелочи.

Милые мелочи. Мелочи-то больше всего и досаждают, когда не любишь.

Что ж моего-то у нее осталось… Книги. Только книги, чистая духовность. «Мастер и Маргарита», «Приглашение на казнь»…

Книги эти можно оставить и уйти налегке. Иначе будут долгие поиски, может быть, нарочно затягиваемые… Нет, рвать нужно резко и быстро.

Сложив в хозяйственную сумку всю эту дребедень, завернув термос в свитер и обмотав для верности плащом, Родионов двинулся к выходу. Постоял в раздумье у дверей, вернулся к столу и оторвал листок календаря. Подумал почему-то, не съесть ли… Сам поразился дикости помысла, сунул скомканный листок в карман и уже не отвлекаясь ни на что и не оглядываясь, пошел прочь из дома.

Уже на подступах к метро, в глубокой задумчивости обходя стоящий на остановке трамвай, он едва не угодил под встречный, который неожиданно перед самым носом с громом вылетел невесть откуда и чиркнул отскочившего Родионова скользким боком. А ведь хорошо известно, что перед всяким решающим событием в жизни человека судьба непременно устроит для него несколько предварительных проб и репетиций, намекнет, проведет бескровные учебные маневры…

А от метро ему пришлось все-таки возвращаться домой, именно за забытой впопыхах зубной щеткой Ирины. Вытащил ее из подставки в ванной и выронил из рук. Она же, словно спасаясь, отскочила куда-то под раковину, спряталась в полумраке за трубами, и он, пыхтя и шаря ладонью в этих проклятых мокрых дебрях, ткнулся всеми пальцами, всей своей дрожащей от досады пятерней в свежее кошачье дерьмо. Долго мыл руки и при этом душил его спазматический нервный смех. Кто-то шутил над ним, но слишком назойливо и пошло.

— Тупоумный, плоский юмор. — бормотал Павел Родионов, вытираясь подвернувшимся чужим полотенцем. Еще раз поглядел на себя в разбитое зеркало, подмигнул и, насвистывая, пошел к выходу.

Воистину, он не знал своей будущей судьбы.