Волок - Мариуш Вильк

Под 1096 годом Нестор приводит в «Повести» рассказ некоего Гюряты Роговича из Новгорода Великого: «Послал я отрока своего в Печору, к людям, которые дань дают Новгороду. И пришел отрок мой к ним, а оттуда пошел в землю Югорскую, югра же — это люди, а язык их непонятен, и соседят они с самоядью в северных странах. Югра же сказала отроку моему: «Дивное мы нашли чудо, о котором не слыхали раньше, а началось это еще три года назад; есть горы, заходят они к заливу морскому, высота у них как до неба, и в горах тех стоит клик великий и говор, и секут гору, стремясь высечься из нее; и в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож ли или секиру, они взамен дают меха. Путь же до тех гор непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда доходим до них; идет он и дальше на север». Я же сказал Гюряте: «Это люди, заключенные в горах Александром, царем Македонским», как говорит о них Мефодий Патарский: «Александр, царь Македонский, дошел в восточные страны до моря, до так называемого Солнечного места, и увидел там людей нечистых из племени Иафета, и нечистоту их видел: ели они скверну всякую, комаров и мух, кошек, змей, и мертвецов не погребали, но поедали их, и женские выкидыши, и скотов всяких нечистых. Увидев это, Александр убоялся, как бы не размножились они и не осквернили землю, и загнал их в северные страны в горы высокие; и по Божию повелению окружили их горы великие…»».

Первые постоянные поселения Новгородской Руси появились на побережье Белого моря в конце XIII века. Богатые бояре, жадно расширявшие владения, снаряжали дружины своих крестьян, так называемых «ушкуйников». Те добирались до Белого моря, шли вдоль берега в поисках удобных мест для поселений, обычно в устье реки, поднимались до первых порогов, там оседали и ловили рыбу, били соболя или варили соль для своего боярина, «примучивая» к работе окрестных «корельских детей» и «дичь лопарскую», потом продвигались все дальше вглубь суши, оставляя за собой новые поселения, чтобы, наконец, целый шмат края присоединить к барской вотчине. За дружинами крестьян тянулись на Крайний Север сонмы иноков в поисках пустыней, «где каждый мог себя обрести и другим дать приют для сурового уединения». Со временем эти пустыни вырастали в крупные монастыри — Соловецкий, Печерский, Николо-Карельский, Архангельский, — беря на себя труд колонизации русского Севера. Таким образом Русь Новгородская заняла устье Двины и Терский берег, потом Карельский берег. Поморский и Летний, вытесняя оттуда или «примучивая» к рабскому труду местных жителей.

Помимо Новгородской Руси, стремилась на север и Русь Ростово-Суздальская (позже Московская) — из междуречья Оки и Волги. Сперва на Зимний берег и в Печорский край за соколами, позже, под натиском татар — в Заволочье на восток от Двины. Там оседала вдоль Пинеги, Мезени и Выги. Наконец вспыхнула война между Новгородом и Москвой за двинскую землю. И жаль, что польский король Казимир Ягеллончик не поддержал тогда новгородских бояр, готовых перейти в католицизм и присоединить свои владения к Речи Посполитой, если та поможет справиться с Иваном III. Одна только Марфа Борецкая (Посадница) владела устьем Двины, Летним берегом и всем Онежским заливом с Соловецкими островами. Прислушайся польский король к ее просьбам о помощи — кто знает, быть может, русский Север оказался бы сегодня Северной Польшей? К сожалению. Речь Посполитая не вмешалась. Иван Васильевич бояр побил и обезглавил, владения Борецкой отдал соловецким монахам, а боярских крестьян и местных, боярами «примученных», объявил «сиротами Великого Государя Московского» — то есть свободными, но сидящими на государевой земле.

Впрочем, местные вскоре обрусели, ибо «вместе с новой верой и русским именем принимали и весь облик русского человека, складывались в погосты вокруг церкви или часовни и начинали жить русским обычаем в такой мере, что по старым грамотам нет возможности отличить их от коренных новгородцев или ростовцев». Ясное дело, шел также обратный процесс: русские перенимали местные обычаи, северный образ жизни, отшлифованный столетиями, — пищу, одежду, род занятий, форму орудий труда, профиль лодок. Со временем на русском Севере сформировался этнический тип поморов — смелых и предприимчивых людей, привыкших к свободе, поскольку север не знал ни крепостного права, ни татарского ига. Суровый климат их закалил, ветра вытравили, компас они называли «матерью», море — «дорогой», и мерили его днями, не верстами, ходили против солнца до самой Оби — реки великой, и до Мангазеи. На отдаленных рыболовных угодьях Мурмана, Шпицбергена и Новой Земли работали артелями, в селах жили миром, верили по-старому, творили чудеса деревянной архитектуры, сложили сотни былин…

В XVI веке на русском Севере появились иностранцы — сперва англичане, за ними голландцы: плыли из Европы, огибая Скандинавский и Кольский полуостровы, в Холмогоры, оттуда по Двине и Сухоне через Великий Устюг в Вологду, дальше везли посуху в Москву английское сукно, брабантские кружева, испанскую соль, рейнские вина, фарфор и зеркала (хоть Русь отдавала предпочтение пушкам, пулям и пороху), а возвращаясь, забирали с собой черную икру и русский керосин, мех, зерно, пух. Вскоре северный тракт стал нервом края, жизнь там бурлила по-ярмарочному: люди богатели, заморские купцы приобретали дома, строили склады, переходили из рук в руки товары, золото, менялись моды, кружили вести и сплетни со всех концов света. Тем более что Москва утратила доступ к Балтике, уступив шведам Нарву, а стало быть, лишь через Белое море могла вести торговлю и плести дипломатические интриги. Иностранные послы, купцы и авантюристы не раз восторженно писали о русском Севере — о городах богатых и более европейских, чем Москва, о плодородных землях, о благосостоянии деревень… Неудивительно, что многим хотелось этот край — столь ценный — аннексировать (уже в 1617 году проект английского протектората над русским Севером подготовил для королевы Елизаветы торговый агент Джон Меррик). Но и русские не плошали — дорожили своими северными рубежами.

«Русь к северу лицом обратилась», — скажет академик Платонов.

Лишь Петр Великий обратил ее к западу. С тех пор жизнь на русском Севере замерла, не без помощи царя, который задушил тамошнюю торговлю, запретив вывозить через архангельский порт целый ряд товаров и направив их поток через вновь обретенные Нарву и Ригу, а также Петербург.

Очередные цари черпали из Севера средства для ведения войн — будто из собственной шкатулки, постепенно ее опорожняя, пока богатый, живший морем и торговлей край не превратился в медвежий угол раскольников, ссыльных да беглецов…

В конце концов Российская империя забыла о Севере, раскинувшись на восток, на запад и на юг — разом.

XVIII и XIX столетия законсервировали русский Север — и речь его, и обычаи. К примеру, иные слова, которые можно найти лишь в литературных памятниках Древней Руси, живы тут и по сей день. Здесь сохранились, хоть и в выродившейся форме, традиции русского мира и старая вера, здесь вяжут сети на старый манер, а старухи помнят строфы древних былин. Потому что XX век — якобы век прогресса — на самом деле закрыл русский Север. Будто зону.

Академик Дмитрий Лихачев называет русский Север «самым русским».