Портрет леди - Генри Джеймс

Речь мадам Мерль, как мы видим, не была чужда оттенков некоторого критицизма, но, будучи даже резковатой, Изабелле и в голову не приходило заподозрить подругу в недоброжелательности. Ей даже не приходила в голову мысль, что мадам Мерль прохаживается насчет хозяйки Гарденкорта – и причины такого непонимания были очевидны. Во-первых, Изабелла неосознанно стремилась подражать подруге и ей нравилось каждое ее высказывание; во-вторых, та всем своим видом давала понять, что сказала далеко не все; в-третьих, кто ж будет возражать – так приятно в приватной беседе с близким другом перемывать косточки нашим ближайшим родственникам!

С каждым днем признаком близости между Изабеллой и мадам Мерль становилось все больше и больше, и девушке в особенности льстило то, что мадам Мерль с удовольствием делала предметом беседы саму Изабеллу. Правда, она нередко в процессе ссылалась на события собственной жизни, но никогда на них не задерживалась; эгоизм был так же мало ей свойствен, как и любовь к сплетням.

– Я скучная, увядающая старушка, – не раз говорила она с улыбкой, – и так же неинтересна, как позавчерашняя газета. Вы молоды, свежи, современны. В вас есть главное: вы – сегодняшняя реальность. Когда-то и я была такой, в свой час. У вас он продлится дольше. Вот и поговорим о вас, мне заранее интересно все, что вы скажете. Я люблю поговорить с теми, кто моложе, – это верный признак того, что я старею. Я думаю, это своего рода компенсация: когда нет уже молодости в тебе самом, окружаешь себя ею извне, и мне кажется, что так ощущаешь ее еще острее. Конечно, мы всегда должны симпатизировать молодости – во всяком случае, у меня это так. Не знаю, удастся ли мне всегда быть доброжелательной со стариками – надеюсь, что так, есть старики, которых я просто обожаю. Но я никогда не буду нелюбезна с молодежью – молодость бесконечно трогает и волнует меня. Итак, я даю вам cart blanche[29]. Вы даже можете быть дерзкой, если хотите, – я пропущу вашу дерзость мимо ушей. Вам не кажется, что я говорю, как будто мне лет сто? Что ж, так и есть, если хотите; я родилась еще до Французской революции. Ах, милая моя, я человек прошлого – я принадлежу к прошлому миру. Но я не хочу говорить об этом; поговорим о новом. Вы должны больше рассказывать мне об Америке; того, что вы мне говорите, мне мало. Меня привезли сюда совсем крохой, и я так мало знаю о стране, в которой я родилась, что это просто смешно или даже стыдно. Таких, как я, здесь много; и, надо сказать, мы представляем собой жалкое зрелище. Человек должен жить на родине, какой бы она ни была, – его место там. Здесь мы и плохие американцы, и никуда не годные европейцы – одновременно. Мы – паразиты, ползучие растения, не имеющие корней в земле. Каждый понимает это – у нас нет иллюзий. Женщина, впрочем, может приспособиться – у женщины вообще нет своего места в жизни. Ей везде суждено стелиться или ползти, обвивая какой-либо ствол. Вы не согласны, моя дорогая? Я вас напугала? Вы готовы заявить, что никогда не будете цепляться за кого-то? Верно, я не вижу в вас склонности к этому: вы держитесь прямо, прямее многих женщин. Я думаю, что вы действительно не будете цепляться. Но вот мужчины-американцы – скажите на милость, что они здесь делают? Их положение незавидно – они не знают, чем заняться. Взгляните на Ральфа Тачетта: что скажете? К счастью, у него чахотка; я сказала «к счастью», потому что в связи с этим у него есть занятие. Его чахотка – это его род занятий, его жизненное поприще. О нем можно сказать: «О, мистер Тачетт, он так заботится о своих легких, он столько всего знает о различных климатах». А иначе – кем бы он был, что собой представлял? «Мистер Ральф Тачетт, американец, который живет в Европе». Это ничего не значит – абсолютно ничего. Еще говорят, что «он очень образован» и «у него прекрасная коллекция старинных табакерок». Да это просто вызывает жалость, и ничего больше! Это просто смешно. Его бедный отец – другое дело. Он – личность, и довольно крупная. Он представляет здесь солидное финансовое учреждение, а это теперь занятие весьма достойное. Во всяком случае, для американца. Но вашему кузену несказанно повезло с его больными легкими – во всяком случае, он пока не умирает от этого. Это намного лучше, чем заниматься исключительно коллекционированием табакерок. Вы думаете, будь он здоров, он делал бы что-нибудь? Сменил бы отца на его месте? Мое бедное дитя, я сильно сомневаюсь в том, что его интересует банковское дело. У меня нет такого впечатления, что ему бы хотелось этого. Однако вы знаете его лучше меня – хотя и я когда-то неплохо его знала, – и я готова оправдать его за недостаточностью улик.

Худший случай – это мой один знакомый, наш соотечественник, живущий в Италии. Его тоже привезли в Европу несмышленышем. Это один из самых очаровательных людей, которых я знаю. Когда-нибудь вы должны познакомиться с ним. Я познакомлю вас, и вы поймете, что я имею в виду. Его зовут Джилберт Озмонд, он живет в Италии, и это все, что можно сказать о нем. Он необыкновенно умен и рожден для славы, но, как я уже сказала, о нем можно сказать только, что это мистер Озмонд, который живет в Италии. Ни карьеры, ни имени, ни положения, ни состояния, ни прошлого, ни будущего, ничего. О да, он рисует акварелью – как я, даже лучше меня. Но картины его немногого стоят – но я даже рада этому. К счастью, он чудовищно ленив – так, что это может даже сойти за жизненное кредо. Он говорит: «О, я ничего не делаю – я ужасающе ленив. Чтобы чего-нибудь достичь, нужно вставать в пять утра». В этом смысле он – исключение: вы начинаете верить, что он бы сделал что-нибудь, если бы мог рано подняться». О своих занятиях живописью он предпочитает не рассказывать – вообще никому. Он слишком умен для этого. Но у него есть маленькая дочка – вот о ней он говорит охотно. Он потрясающий отец, и если бы существовало такое поприще – быть хорошим отцом, – он бы добился огромных успехов.