Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

Она не понимала. Черная тень ползла откуда-то из угла к ней (видимо, туча заволакивала месяц), и она смотрела на нее, и зрачки, и глаза ее все ширились, ширились, ширились.

Ветер вдруг загрохотал где-то полу оторванной ставней, завыл, заскулил в дымоходе. И это было так неимоверно похоже на далекий грохот копыт дикой охоты, на нечеловеческий крик: «Роман! Роман! Вы­ходи!»

Это было так похоже на все это, что я содрогнулся.

А она вдруг закричала, прижалась ко мне так, что я чувствовал ее грудь, линию живота, колени под тонким флером, вцепилась в меня, и я, подвластный неудержимому желанию, прижал ее всю к себе.

— Проклятые деньги! Проклятые деньги! Заберите, заберите меня отсюда, заберите!.. Сильный, великий, человек мой, властелин, забери меня отсюда! Тут так страшно, так холодно, так мрачно! Я не желаю, не же­лаю умирать...

Я перенес ее на кровать, легкую, как ребенок. «Ко­пыта» все еще грохотали за окном. Она так вцепилась в мои руки, что я почувствовал настоящую боль.

— Заберите, заберите меня!.. Я не могу, я не могу...

И все прижималась ко мне, ловила мой взгляд, пряталась за мою грудь.

Я отворачивал лицо, я задыхался. Но я не мог. Это налетело, как нашествие, и слабый человек не вы­держал. Я прижал ее к себе, ловил ее губы, и они не­умело отвечали на мои поцелуи. Руки мои утопали в ее волосах, в море ее волос, сердце ее колотилось возле моего.

— Дорогая, мой светлый хохлик... [34] Никто не тро­нет тебя... Я тут, я с тобою...

И я вновь целовал ее руки и шею.

Я не мог сдерживаться. Все слилось, закружилось в красной круговерти, и она простила мне даже боль.

***

Луна спряталась за домом, последние отражения ее лучей падали на лицо, лежавшее у меня под мыш­кой, на радостные, спокойные глаза, смотревшие во мрак.

Почти рыдая от счастья, которое всегда овладе­вает первым и первой, когда никто прежде не ка­сался так лицом твоей руки, я с ужасом подумал, что она, моя первая, единственная, навсегда своя, могла, если бы эти мерзавцы добились своего, быть похожей в чем-то на ту, в доме Кульши.

Этого не будет. Нежностью, вечной благодарно­стью, добротой — я сделаю так, что исчезнет ее сом­намбулизм. Ни одного обидного, ни одного черство­го слова не скажу я ей. Разве не венчал нас не­выносимый ужас, ожидание смерти, общее желание обыкновенной теплоты. Разве не рисковали мы друг для друга? Разве не взял я ее как величайшее счастье, на которое не надеялся?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вот и все. Через день впервые за все эти дни солнце вместе с легким утренником пало на болота, пустоши, на старые ели парка, на замшелые стены поместья. Высокая трава была осыпана белой холодной пудрой и розовела от первых лучей солнца. И стены были ро­зовыми, даже помолодели, проснувшись от тяжелого сна, висевшего над ними три года. Молодо блестели радужные оконные стекла, солнце бросало негреющие лучи, и откосы потели от него, трава на них станови­лась мокрой.

Мы уезжали. Экипаж стоял у крыльца поместья, небогатые пожитки привязали сзади. Я вывел из дома Яновскую, закутанную в легкую шубку, и сам сел в экипаж рядом. Мы бросили последний взгляд на дво­рец, в котором изведали боль и страдания и нашли, неожиданно для себя, любовь, за которую не жаль отдать и жизнь.

— Что ты думаешь предпринять с этим? — спро­сил я.

Яновская передернула плечами, как от мороза.

— Старинные вещи отдам музеям, остальные пу­скай берут те мужики, которые встали на защиту своих хат и спасли меня. Дворец тоже отдадим под больницу, школу и еще что-нибудь.

И горько усмехнулась:

— Майорат! Столько крови, такой клубок подло­сти, коварных преступлений, интриг... И ради чего? Горстка золота... Нет, бог с ним, с майоратом, гори он ясным пламенем!..

Я обнял ее за тонкие плечи.

— Я так и думал. Так и следовало делать. Без на­добности нам это, если мы отыскали друг друга.

Мы оставили во дворце новую экономку, вдову с ребенком, которых я подобрал тогда на дороге. Слуги тоже остались на своих местах.

И мы очень легко вздохнули, когда дворец исчез за поворотом аллеи. С кошмаром было покончено.

Когда мы выехали из парка на вересковую пустошь, шедшую возле Волотовой Прорвы, и врата затвори­лись за нами в последний раз, и уже заскакали вокруг курганы и пустоши, я увидел человека, стоявшего у дороги.

Человек этот пошел большими шагами нам на­встречу, задержал за уздечку коня, и мы узнали Рыгора. Он стоял в своем тулупе, спутанные волосы па­дали из-под магерки на лоб, на добрые детские глаза.

Я спрыгнул с воза.

— Рыгор, дорогой, почему не пришел попро­щаться?

— Хотел одних вас встретить. Тяжело мне после этой истории. Вы молодцы, что уезжаете, тут повсюду вам все будет напоминать старое.

Полез рукою в карман и, покраснев, достал оттуда глиняную куклу.

— Это вам, Надея Романовна... Может, поставите где, вспоминать будете.

Надея взяла его за виски и поцеловала в лоб. Потом сняла с ушей сережки и положила их в широкую чер­ную ладонь охотника.

— Будущей жене твоей.

Рыгор крякнул, покрутил головою.

— Бывайте вы, бывайте лучше поскорее. А то один грех с вами, разрюмишься, как баба... Дети вы. Желаю вам наилучшего, самого хорошего на земле.

Я расцеловал Рыгора от всей души.

— Рыгорка! Лучший друг! Едем с нами, переси­дишь то время, когда будут искать Дуботолка и дру­гих. А то еще какой-нибудь паскудник убьет тебя.

Глаза Рыгора посуровели, и желваки зашевелились на челюстях.

— О, пусть попробует!..

И руки его сжали длинное ружье, даже вены на них вздулись.

— Оружие в руках. Вот оно, пускай возьмут. Не поеду. Мое царство — леса. И это царство должно быть счастливым.

— И я верю в это,— просто сказал я.

Когда мы отъехали далеко, я с опушки еще раз уви­дел на кургане его большой силуэт. Рыгор стоял на фоне красного неба с длинным, выше головы, ружьем в ру­ках, в тулупе шерстью наружу, который обтягивал его статную фигуру. Ветер развевал его длинные волосы.

Царь лесных мест!..

Мы проехали леса через день, тоже на рассвете. Тут только я понял, какая была разница между яновскими окрестностями и этой землей. Мокрая высокая трава, солнце, радость...

И над чистыми хатами большущие гнезда аистов и голубая тишина.

Это была новая, совсем другая Беларусь. Там и сям стояли на