Песня для зебры - Джон Ле Карре

— Они пытали его.

— Кого, Хаджа?

— Электропогонялкой для скота. Он кричал. Выложил им все, что они хотели знать. А потом продался им.

Ханна ненадолго прикрыла глаза.

— А ты слушал?

— Мне запретили. Но я слушал.

— И все записал?

— Они сами записывали.

— Во время пыток?

— Это архивная пленка. Не для использования.

— И она здесь, у нас? — Ханна вскочила с кровати и направилась к столу в эркере. — Вот эта?

— Нет.

— Эта?

Взглянув на мое лицо, она спокойно положила кассету на место, вернулась к кровати и села рядом со мной:

— Нам надо перекусить. А после еды поставим пленку. Ладно?

— Ладно, — согласился я.

Но сначала ей требовалась нормальная одежда, и Ханна отправилась за ней в общежитие, так что целый час я валялся на кровати наедине со своими мыслями. Она не вернется. Решила, что я сумасшедший, и правильно решила. Она ушла к Батисту. Ага, шаги по лестнице — но это не Ханна, это миссис Хаким идет. Правда, миссис Хаким весит почти центнер, а Ханна — сильфида…

* * *

Она рассказывает о своем сыне Ноа. Мы едим пиццу, умудряясь держаться за руки, а она все говорит и говорит на суахили о своем мальчике. Тогда, в первый раз, она поведала о нем с робостью. Зато сейчас ей нужно рассказать мне все-все: как он родился и сколько он для нее значит. Ноа — внебрачное дитя любви, только поверь, Сальво, никакой любви там не было, вообще никакой.

— Когда отец отправил меня в Уганду на курсы медсестер, мне понравился один студент, тоже медик. Но когда я забеременела, он сообщил мне, что женат. А еще одной девушке, которую тоже соблазнил, сказал, что предпочитает мужчин.

Ей было тогда шестнадцать, и вместо того чтобы прибавлять в весе, она таяла на глазах, так что в конце концов собралась с духом и сдала анализ на СПИД. Результат был отрицательный. Ханна родила, и тетка помогала ухаживать за ребенком, пока она заканчивала учебу. Сокурсники и молодые врачи постоянно норовили затащить ее в постель, но до меня она ни с кем больше не связывалась.

Тут она заливается смехом:

— И опять наступила на те же грабли! Ты ведь тоже женат!

Уже нет, отвечаю.

Но она смеется и качает головой, отпивая красного вина, которое мы единогласно объявили самым дрянным пойлом на свете. Даже хуже того, чем нас потчуют на рождественских вечеринках для больничного персонала, добавляет она, а это, поверь, Сальво, железный показатель. Но не хуже термоядерного кьянти у Джанкарло, возражаю я и отвлекаюсь на историю про храброго маленького джентльмена в траттории “Белла Виста” на Баттерси-Парк-роуд.

Через два года после рождения Ноа Ханна закончила учебу. Дослужилась до старшей медсестры, самостоятельно зубрила английский, ходила три раза в неделю в церковь. А сейчас ходишь, Ханна? Иногда. Молодые врачи твердят, что Бог несовместим с наукой, и в отделении, если честно, она почти не ощущает Его присутствия. Однако это не мешает ей молиться за сына, за своих близких и за Киву, как не мешает и помогать детям, посещающим воскресную школу при церкви в Северном Лондоне, куда она ездит на богослужения, пусть уже и не слишком верует.

Ханна гордится тем, что она из племени нанде, и у нее на это есть все основания: нанде славятся своей предприимчивостью. Она приехала в Англию в двадцать три года, через агентство, рассказывает она за кофе и еще одним бокалом отвратительного красного вина. Это она уже говорила мне раньше, но в той игре, которую мы сейчас ведем, полагается после размолвки начинать все с самого начала. Англичане относились к ней неплохо, а вот в агентстве с ней обращались как с последним дерьмом — я впервые слышу от Ханны бранное слово. Сына она оставила с теткой в Уганде, и разлука убивает ее, но гадалка в Энтеббе помогла ей выбрать правильный путь: расширять свои познания в западной медицине и посылать домой деньги для Ноа. А когда она как следует выучится и скопит нужную сумму, вернется вместе с ним в Киву.

В Англии Ханна первое время каждую ночь видела сына во сне. От телефонных разговоров с ним она только еще больше расстраивалась, поэтому решила звонить ему раз в неделю, в часы, когда самый дешевый тариф. Агентство между тем не известило ее заранее, что ей придется ходить в обязательную платную “школу адаптации”, а на это ушли все ее сбережения. О том, что в Англии придется начинать профессиональную карьеру заново с самого низа, ее тоже не предупредили. Нигерийки, ее соседки по квартире, не платили за аренду до тех пор, пока в один прекрасный день их всех без разбора не выставили на улицу. И Ханну тоже. Чтобы продвинуться по службе, ей приходилось работать вдвое больше и вдвое лучше белых медсестер. Однако с божьей помощью — а точнее, как я подозреваю, за счет ее собственных героических усилий — Ханна все преодолела. Теперь она дважды в неделю посещает занятия по простым хирургическим процедурам в условиях бедных стран. Сегодня вечером тоже надо бы пойти, но ничего, она потом нагонит. Она поставила себе условие — освоить весь курс, прежде чем воссоединиться с сыном.

Самое важное Ханна приберегла напоследок. Она уговорила главную медсестру дать ей дополнительный неоплачиваемый отпуск, который, помимо прочего, позволит ей съездить на два дня к морю со своими подопечными из воскресной школы.

— Ты только ради детей взяла отпуск? — с надеждой допытываюсь я.

Она насмешливо фыркает. Брать отпуск на всякий случай, вдруг некий залетный переводчик сдержит свои обещания? Что за глупости!

Мы допили кофе и оплатили счет из конверта Макси. Еще немного, и пора отправляться домой, то бишь к мистеру Хакиму. Ханна берет мою руку и разглядывает ладонь, задумчиво водя ногтем по линиям.

— Мне суждено жить вечно? — спрашиваю.

Она рассеянно качает головой, продолжая внимательно изучать плененную конечность. Их было пятеро, бормочет она на суахили. Они ей не племянницы, а кузины. Но она до сих пор к ним относится как к племянницам. Дочки той самой тети, что помогала ей в Уганде и сейчас воспитывает ее сына. Других детей у тети не было. Ни одного сына. Младшей девочке было шесть, старшей — шестнадцать. Ханна перечисляет их имена, все библейские. Глаза ее опущены, монотонным голосом она обращается к моей руке. Они шли домой. Дядя и его дочери в нарядных платьях. Возвращались из церкви, их мысли еще были заняты проповедью. А тетя тогда приболела, вот и осталась дома. По дороге к ним привязались какие-то парни. Интерахамве, с той стороны границы, из Руанды, обкуренные в хлам и жаждущие поразвлечься. Они обозвали дядю шпионом-тутси, подрезали девочкам сухожилия, изнасиловали их, бросили в реку и орали “масло! масло!”, пока те тонули. Имея в виду, что из всех тутси сделают масло.

— А что с дядей? — спрашиваю я, глядя на ее макушку.

Привязали к дереву. Заставили смотреть. Оставили в живых, чтобы рассказал обо всем в деревне.