Собрание сочинений в 6 томах. Том 4 - Грэм Грин

— Он просит политического убежища. За ним охотятся тонтон-макуты. В Британское посольство его не устроишь — это безнадежно. Там строгая охрана. Я думал, может быть… хотя он и не из Южной Америки… Ему грозит серьезная опасность.

Пока я говорил, чувство огромного облегчения совершенно изменило лицо посла. Это была политика. Тут он знает, как поступить. Это его каждодневное дело.

— Входите, майор Джонс, входите. Добро пожаловать. Мой дом в полном вашем распоряжении. Сейчас я разбужу мою жену. Вам отведут одну из моих комнат. — Успокоившись, он сыпал притяжательными местоимениями, точно конфетти. Потом он затворил дверь, запер ее на замок, на щеколду, на цепочку и, вводя Джонса в дом, машинально подал ему руку калачиком. Джонс принял ее и, точно матрона викторианских времен, величественно проплыл через холл к лестнице. Мерзкая собачонка семенила рядом с ним, подметая пол своими серыми лохмами и принюхиваясь к подолу его юбок.

— Луис! — Марта, сонная, стояла на лестничной площадке и в изумлении смотрела на нас.

— Дорогая, — сказал посол, — разреши представить тебе — это мистер Джонс. Наш первый беженец.

— Мистер Джонс!

— Майор Джонс, — поправил Джонс их обоих, приподняв шальку над головой, точно это была шляпа.

Марта припала к перилам и залилась смехом, она так смеялась, что на глазах у нее выступили слезы. Я увидел сквозь ночную рубашку ее груди и даже тень волос и подумал, что Джонсу тоже это видно. Он улыбнулся ей и сказал:

— Майор, разумеется, дамской армии. — И мне вспомнилась девушка у мамаши Катрин по имени Тин-Тин и как она ответила на мой вопрос, чем ей так понравился Джонс: «Он рассмешил меня».

2

От ночи почти ничего не осталось — ложиться не имело смысла. Когда я подъехал к «Трианону», тот же самый полицейский, что был на «Медее», остановил меня у поворота с шоссе и пожелал узнать, где я был.

— Вам самому это известно, — сказал я, и в отместку он обыскал мою машину с особым рвением. Глупый человек!

Я поискал в баре, чего бы выпить, но ванночки для льда в холодильнике были не залиты, а на полках стояла только одна-единственная бутылка фруктовой воды. Я как следует подкрепил фруктовую ромом и сел на веранде в ожидании восхода солнца — москиты уже давно перестали донимать меня, я был для них пищей черствой и подпорченной. Отель у меня за спиной казался пустым, как никогда; мне, точно застарелой раны, не хватало прихрамывающего Жозефа, потому что я, скорее всего бессознательно, всегда чувствовал легкую боль заодно с ним, когда он ковылял из бара на веранду и вверх и вниз по лестнице. Его-то шаги я сразу узнавал — в каких же горных дебрях они раздаются теперь? Или он уже лежит там мертвый среди каменных позвонков гаитянского хребта? Его шаги, кажется, единственные звуки, к которым у меня было время привыкнуть. Я проникся жалостью к самому себе, сладкой, как любимое песочное печенье Анхела. А могу ли я отличить хотя бы шаги Марты от шагов других женщин? Вряд ли, и, уж во всяком случае, к звуку шагов моей матери я еще не успел привыкнуть, когда она бросила меня у отцов Явления Приснодевы. А мой настоящий отец? О нем детская память не сохранила ни малейшего воспоминания. Считается, что он умер, но так ли это? В наш век старики заживаются на свете. Да мне, собственно, было и не очень любопытно знать о нем, и никогда я не хотел разыскать этого человека или повидать его надгробие, на котором, может быть, но не наверное, начертано: Браун.

И все же отсутствие любопытства зияло во мне пустотой там, где пустоты быть не должно. Следовало бы заполнить ее хоть чем-нибудь, как зубной врач заполняет испорченный зуб временной пломбой. Не было в моей жизни такого пастыря, который заменил бы мне отца, и не нашлось такого места на земле, которое стало бы родным мне. Я был гражданин княжества Монако, только и всего.

Пальмы стали отделяться от анонимной темноты, они напомнили мне те, что росли у казино на искусственном голубом побережье, где даже песок был привозной. Слабый ветерок шевельнул длинную перистую листву, похожую на фортепьянную клавиатуру; листья западали по два, по три, будто их касался невидимый пианист. Почему я очутился именно здесь? Я очутился здесь потому, что от моей матери пришла открытка с видом, а она вполне могла затеряться — шансы на это были так велики, как ни в одном казино. Есть люди, которые с самого рождения нерасторжимы со своей страной и, даже покидая ее, чувствуют свою связь с ней. А еще есть такие, кого не отторгнешь от какого-нибудь графства, города, деревушки. Я же не чувствовал никакого родства с сотней квадратных километров вокруг садов и бульваров Монте-Карло — города транзитного, где надолго не задерживаются. Мне была ближе эта убогая страна террора, в которую меня привел случай.

Сад тронули первые краски. Густо-зеленая… Но она надолго не задержалась и перешла в густо-алую. Транзитность — таково свойство и моей пигментации. Мои корни никогда не уйдут так глубоко в землю, чтобы я нашел где-нибудь дом или обрел надежную опору в любви.

Глава вторая

1

Гостей у меня в отеле больше не было; когда Смиты уехали, повар, прославивший мою кухню своими суфле, совсем отчаялся и перешел в венесуэльское посольство, где, по крайней мере, можно было кормить тех, кто там укрывался. На обед я варил себе яйцо, открывал консервную банку или делил гаитянскую трапезу с единственной оставшейся у меня горничной и садовником, а иногда обедал у супругов Пинеда, впрочем, не часто, потому что присутствие Джонса действовало мне на нервы. Анхел ходил теперь в школу, организованную женой испанского посла, и днем Марта совершенно открыто подъезжала к «Трианону» и ставила машину в мой гараж. Она уже не боялась разоблачений, а может быть, ее податливый супруг решил предоставить нам относительную свободу. Мы проводили долгие часы у меня в спальне, занимались любовью, разговаривали и — увы! — слишком часто ссорились. Ссоры вспыхивали у нас даже из-за собачонки посла.

— При виде ее у меня мороз по коже, — сказал я однажды. — Будто крыса какая-то в шерстяной шали или сороконожка. Чего ради он завел такую?

— Наверно, скучно одному, — сказала она.

— У него есть ты.

— Будто тебе не известно, часто ли он меня видит.

— Прикажешь и мне его жалеть?

— Нас не убудет, — сказала она, — если мы кого-то пожалеем.