Крузо - Лутц Зайлер

С расквартированием покончено. Как бесхозные овцы, потерпевшие крушение бродили по пляжу. Поток паломников мало-помалу схлынул, хотя каждый день еще появлялись новые лица, чтобы следовать заранее намеченным тропам свободы. Всегда находились такие, что слыхали про ослиные стойла, кельнерские комнаты или хижины могильщиков и панорамную террасу высоко над морем, с напитками и ежедневным горячим супом. Кое-кто проводил несколько ночей на пляже. В конце концов их обнаруживали, они попадали под подозрение в побеге и без разговоров препровождались на ближайший паром, не без угрозы, что «власти еще их навестят» и «скоро, очень скоро они друг о друге услышат».

Настроение среди сезов было довольно спокойное. Все держались невозмутимо, недоверчиво, скупились на изъявления солидарности. Часть касты уже покинула Хиддензее, в направлении на юг, как говорили. Больше почти ничего не рассказывали, словно опасаясь нарушить некое табу, нанести тяжкую обиду, какую испытывают любящие, когда их отношения вдруг угасают. Сообщения о новых событиях, которые у «Виолы» ежечасно имели определенное значение и стояли в новостях уже на втором или на третьем месте, почти не обсуждались, и поначалу Эд решил, что это обычная мера предосторожности. Лишь постепенно он начал понимать, что в первую очередь дело шло о том, чтобы сохранить преимущество, целиком основанное на острове и островном, почти кровное чувство надежности и уверенности в себе, втайне связанное с островом: ты был островитянином и таковым останешься. Дело шло о защите этого редкостного, даже уникального анклава от соблазнов остального мира с его житейскими невзгодами, угрозами и приманками, со всей его претенциозностью, навязчивостью, беспредельным аппетитом на острова…

Крузо без долгих разговоров стал за буфетную стойку. Крис и Рембо, прилагая максимум усилий, обслуживали посетителей. Эд теперь мыл посуду практически в одиночку, сил и уверенности ему хватало. По возвращении он работал практически без перерыва. После работы некоторое время сидел на своем месте под радиоприемником, чтобы немножко передохнуть и погрызть луковицу. Первым делом в образный мир, который Эд составил себе о южной Австрии с ее кустарниками, виноградниками и предположительно дырявым проволочным забором, превосходно вписались сообщения о так называемом пикнике, панъевропейском пикнике, как его именовали, когда австрийскую границу перешли более шести сотен беглецов. Смертельное бегство обернулось пикником; люди явились с пледами, корзинами, наверно, и с венгерской салями; Пан вышел из кустов, наигрывая европейские мелодии… Измученный после трудового дня, Эд скользил в этот странный сон, где стальная стена превращалась сначала в гнилой забор, а затем в ласково шелестящий тростник.

Днем эти события вообще не были темой. Только Рембо, которого допекало отсутствие Кавалло (хоть он и не признавался в этом), отпускал одно-другое замечание, едкие остроты, высказывания насчет ситуации, как отштампованные, но концы фраз вибрировали. Уже давно он не клал в гнездышко книги, потом перестал и заносить в меню философские девизы. Вместо этого начал произносить политические монологи, преимущественно о западных политиках. Казалось, он декламировал какую-то циничную поэму, будто Антонен Арто восстал из мертвых, чтобы выплеснуть на всех и вся свою фекальную издевку.

Он с удовольствием обижал посетителей. Комментировал их внешность, их заказы, их, по его мнению, более чем неудовлетворительные умственные и языковые способности. «Каждому по способностям!» – выкрикивал он над столами, выходя на террасу с подносом, уставленным пивными стаканами. Вдобавок властные манеры. Как военачальник накануне последнего сражения.

Волосы Рембо за эти дни поседели. Усы слиплись, глаза казались большими и блестящими, когда он выбивал чеки на кассе, но голова почти всегда была опущена. «Когда придешь ты, слава…» Он медленно превращался в призрак. Когда мчался по проходу к судомойне и с грохотом водружал посуду на стол, казалось, его вот-вот стошнит.

Как часто в последние дни, отсутствие четы буфетчиков давало о себе знать – Каролин волшебный чай, лед, холодные кончики ее пальцев на спине. И Рик, которому ничего не стоило извиниться перед посетителями за своих официантов, причем не упрекая коллег. Только добрые слова и отеческое увещевание, с каким их старый буфетчик расставлял стаканы персонала на пластике буфетной стойки и наливал сладкий, липкий напиток утешения, до краев.

Двадцать седьмое августа. Кромбах таскал через двор стопки постельного белья, уткнувшись в них лицом. Остатки приятного запаха, подумал Эд. Директор взял на себя работу дочери и выполнял ее как этакую панихиду. Столики в столовой Кромбах теперь тоже накрывал сам – хлебницы, приборы, судки с оранжевой горчичницей в центре. Как подсобник в свой первый день, сновал возле стойки. Подсыпал соли и перца, перемешивал горчицу, в середине которой стояли маленькие водяные лужицы, тогда как края засохли, приобрели темно-коричневый цвет.

– Доброе утро, господин Бендлер!

Эд резко обернулся, суповая чашка ударилась о фаянс раковины. Санинспектор поднял руки и расплылся в поляризованной улыбке. Видимо, пробрался в судомойню через погрузочную рампу. Эд попытался сосредоточиться на работе. Инспектор стремительно присел на корточки и некоторое время ковырялся в водостоках. Наверно, испарения судомойни стерли ему память. Неожиданно он вскочил на ноги, схватил Эда за плечо и сообщил, что «по окончании рабочего дня» ему надлежит явиться в бюро прописки.

Крузо опять начал совершать свои патрульные обходы. Эд не понимал, как он может так рисковать, ходить давними кругами. Первый маршрут в выходные дни после его возвращения напоминал триумфальное шествие. Почти всюду его сердечно приветствовали, порой громогласным «здорово!», выпивкой, едой, мелкими подарками. В «Дорнбуше» – целой бутылкой мятного ликера. В «Островном баре» Сантьяго организовал обед. Но в конечном счете все-таки недоставало готовности возобновить старые договоренности. Народ юлил, подливал выпивку, рассказывал островные анекдоты. А как только их давний импресарио делал попытку (косвенно, осторожно, уважительно), он каждый раз натыкался на увертки, отговорки, а то и просто на молчание. Разочарованный Крузо вскоре стал прибегать к формулировкам вроде «в любых обстоятельствах» и «ситуация требует». Чем дольше он говорил, тем больше пустели лица сезов.

И ведь Крузо ходил далеко. После работы шел пешком до сравнительно далекого юга острова, где его знали меньше, но и там не находил новых союзников. Прежняя, как бы естественно связанная с идеями свободы восторженная готовность, чистейшая форма островного патриотизма, вдруг исчезла. С точки зрения Крузо, рецидив сезонного отупения, своего рода болезнь, инфекция, поскольку все это напоминало эпидемию.

Серьезную роль сыграло подозрение, вызванное быстрым возвращением Крузо. Его слава героя (уведен в наручниках) была поставлена под вопрос, пошли слухи.

– Крузо, русский?

– Говорит-то по-немецки.

– А акцент? Чудные слова?

– Может, тюрингенский диалект?

– Он родом не оттуда.