Под розой - Мария Эрнестам

— Ты самая лучшая на свете, не забывай, — прошептала она серьезно и поцеловала меня в кончик носа.

Я ей почти поверила.

Когда я бежала к ней, Бритта раскрывала объятия мне навстречу, и через несколько недель мне начало казаться, что я действительно такая, как она говорит. Больше не нужно было идти к маме, просить о чем-то и слышать в ответ резкое: «У меня нет времени!». Бритта всегда находила для меня время. Она научила меня, что такое быть любимой и позволять себя любить. С ней я была такой, какая есть, хотя тогда, конечно, еще не умела выразить свои ощущения словами. Я не знала тогда, что такое безусловная любовь, но чувствовала ее вкус. Она была похожа на горячее какао со взбитыми сливками, сладкое и нежное. Конечно, я испытывала то же самое с папой. Но его время было строго дозировано. У него были работа и мама. А у Бритты была я.

Папа и мама заметили, что я изменилась: ем быстрее, чаще смеюсь и лучше сплю, но отреагировали на это по-разному. Папа хвалил Бритту за ужином, и чем чаще он это делал, тем больше недостатков находила в ней мама. Что-то было не убрано, что-то плохо сшито, что-то приготовлено не так, как надо. Папа защищал Бритту, ведь ей пришлось нелегко: она потеряла отца, когда ей было всего семь лет. Мама в ответ только фыркала:

— Детям только кажется, что они много работают. К тому же ей было не семь, а девять, когда ее отец умер. Так что не было у нее никакого трудного детства.

С годами я привыкла к подобным комментариям, но тогда мамины слова показались мне жестокими. Даже у отца на лице отразилось удивление. Но в глазах матери уже загорелся огонек, свидетельствовавший о том, что в любую минуту можно ожидать взрыва, одного из тех, в которых не было ни логики, ни меры. Папа испуганно отвернулся и обратился ко мне:

— Тебе же нравится Бритта?

— Однажды мы играли в прятки в лесу, и она сказала, что я — самая лучшая на свете.

Уже в раннем детстве я приобрела привычку входить в спальню родителей, когда мама одевалась, и наблюдать за ней. Особенно мне нравилось смотреть, как она выбирает белье — дорогое, все в кружевах. Мама считалась красавицей — с длинными ногами, плоским животом и светлыми волосами, которые свободно распускала. Она очень за собой следила: тратила кучу времени на ноги и волосы, занималась гимнастикой и плаванием, втирала в кожу разные кремы и безжалостно удаляла все лишние волоски. И поскольку родила меня рано, в двадцать один год, продолжала считать себя молодой.

Поначалу она терпела мое присутствие и даже иногда советовалась со мной:

— Как ты думаешь, что мне надеть сегодня, Ева? — спрашивала она, разглядывая наряды.

Но я всегда давала плохой совет (не по погоде), и она начинала раздражаться. Больше всего ее выводило из себя, когда я подбиралась поближе, чтобы посмотреть, как она красит ресницы. Иногда у нее даже тряслись руки, и тушь размазывалась. Я видела, каких усилий ей стоило удержаться, чтобы не послать меня ко всем чертям.

Как-то раз в пятницу вечером я сидела у нее в спальне, наблюдая, как она наряжается перед походом в ресторан с отцом и друзьями. Юбки и платья были раскиданы на кровати, я рассеянно перебирала их, размышляя, рада ли, что родители уходят. С одной стороны, тогда мы останемся с Бриттой одни, будем лакомиться сладостями, и я лягу спать, когда захочу. Но мне почему-то было грустно оттого, что мама идет в ресторан, я догадывалась, что она рада сбежать от меня хоть на пару часов. Я вспоминала события прошедшего дня: как шел снег, как мы с Бриттой сидели в ванной и красили друг друга акварельными красками, как потом смыли краску, вытерлись, надели халаты и устроились на диване, чтобы почитать газету о кинозвездах. Бритта обнимала меня, я прижималась к ее мягкой, теплой груди.

Мама примеряла ожерелье. Я посмотрела на нее, и у меня вдруг само собой вырвалось:

— Я думаю, Бритта добрая.

Мамино лицо в зеркале скривилось, словно она съела лимон. Она бросила на меня ледяной взгляд:

— Интересно… И почему же ты так думаешь? Потому что она печет тебе пирожки?

— Нет, но…

— Тогда чем она лучше меня? Тем, что крестьянка? Скучные серые домохозяйки, не зарабатывающие ни гроша, добрее и лучше меня? Ты хотела бы, чтобы Бритта была твоей матерью?!

— Но, мама…

— Почему ты считаешь, что она добрая, а я нет?!

Слезы покатились у меня по щекам. То, что один человек добрый, не означало, что другой — злой. Но я уже не могла взять свои слова обратно. А маме невыносима была мысль, что кто-то может быть хоть в чем-то лучше нее. Я спряталась в своей комнате и даже не вышла попрощаться с родителями. Папа заглянул ко мне, чтобы обнять, а мама сразу пошла к такси.

Тем вечером мы с Бриттой сделали то, что было запрещено делать. Она снова начала говорить о чулках, и я вспомнила, что такие есть у мамы и где они лежат. Я предложила пойти посмотреть на мамину одежду, и после некоторого колебания Бритта согласилась. Мы зашли в спальню и начали открывать дверцы шкафов и выдвигать ящики, и скоро Бритта уже радостно натягивала чулок на ногу. Мы достали мамины наряды и разложили на кровати. Бритта, широко раскрыв глаза, смотрела на бальные платья без бретелек, на корсеты, на деловые костюмы с узкими юбками, на приталенные жакеты и туфли на высоких каблуках.

Не помню, кто из нас это предложил, но мы начали примерять одежду — раньше я на такое не осмеливалась. Бритта надела черное платье и шляпку с вуалью и попыталась втиснуть ноги в золотистые туфли. Я выбрала сиреневое платье. Мы смеялись, разглядывая себя в зеркало, и тут Бритта предложила потанцевать.

— Пойдем, — сказала она и потянула меня в гостиную, где был граммофон. Она поставила пластинку, и мы начали танцевать. Бритта раскраснелась.

— Я Бриджит Бардо! — кричала она, кружа меня в танце.

В конце концов мы свалились на пол и начали бороться. Только поздно вечером мы спрятали все на место и пошли спать. Бритта легла рядом со мной, и мы заснули, обнимая друг друга.

— Бритта, ты останешься со мной? — спросила я, засыпая.

— Конечно, останусь, — сонно ответила она.

На другой день она исчезла. Когда меня утром разбудил звонок будильника, на пороге стояла не Бритта, а соседская девочка. Я вопросительно посмотрела на маму, которая собиралась на работу. Папы уже не было.

— Бритты не будет, — сказала мама.

— Она заболела?

— Нет. Она больше не придет. Никогда.

Я ничего не понимала. Бритта была здесь вчера, значит, должна прийти и сегодня. Я смотрела, как мама надевает элегантное пальто и направляется к двери.

— Где Бритта? Почему она не придет?

Мама обернулась:

— Она никогда больше не придет. Из-за тебя. И ты это прекрасно понимаешь.

С этими словами она вышла из дома.

Я до сих пор не могу понять, как она могла быть так жестока. Но от ее слов что-то сломалось у меня внутри, что-то, что уже давно барахлило, но продолжало работать, а теперь сломалось окончательно. Весь день я провела постели, обнимая фартук, который хранил запах Бритты, а соседская девочка уговаривала меня подняться. Я говорила себе, что мама солгала, что я ничего плохого не сделала. Бритта не могла вчера играть со мной, если собиралась утром меня покинуть. Я знала, что у мамы в доли секунды меняется настроение с хорошего на отвратительное… Я боялась, что сделала что-то не так, и Бритта поэтому ушла, бросила меня. Она не хотела оставаться со мной навсегда и только ждала подходящего момента, чтобы уйти.