"Тойота-Королла" - Эфраим Севела

— А теперь я тебе кое-что покажу, — потянулась она за чемоданчиком.

Я насторожился, готовый к очередному сюрпризу. Она положила на стол фотокарточку. Совсем юное мужское лицо. Длинные волнистые светлые волосы. Серые глаза. Нос короткий и прямой. И широкий волевой подбородок.

— Догадался? — Алдона коснулась волосами моей щеки. Я обернулся к ней.

— Зачем ты мне показала?

Ее глаза перестали улыбаться, посуровели.

— Больше не увидишь. Ни ты, ни я.

Она взяла фотографию обеими руками, разорвала пополам, сложила куски и еще раз порвала. Обрывки бросила в пепельницу.

Глаза ее снова блеснули улыбкой, когда она повернула лицо ко мне:

— Все понял? Теперь на всей земле ты один… мой любимый.

Больше всего меня поразило поведение мамы. Она поддалась чарам Алдоны с первого взгляда. Возможно, тут сыграло немаловажную роль то обстоятельство, что Алдона была нерусской, почти иностранкой и еле-еле, с жуткими потугами как-то умудрялась составить из нескольких слов немудреную фразу по-русски. Мама старалась изо всех сил понять, что она говорит, сама отчаянно жестикулировала и нажимала на мимику, подсказывала ей нужное слово и радовалась каждому успеху. И конечно же, Алдона покорила ее своей трогательной, без претензии прелестью. А когда она простодушно сказала, что все, что на ней, она сама сшила, своими руками скроила и сшила, маминым восторгам не было предела. Алдона, душечка, тут же предложила маме в подарок любое платье из своего гардероба, благо, они обе носят один размер, и мама, конечно же, замахала руками, отказываясь и благодаря и прося меня объяснить, что она ее не так поняла, маме, мол, ничего не нужно, она лишь выразила свой восторг, и это, мол, очень мило с ее стороны с готовностью раздаривать все, что другим понравилось на ней, но уж лучше ей быть посдержанней в своей щедрости, а не то ее в Москве разденут догола. И при этом от избытка чувств потрепала Алдону по щеке. У мамы было такое выражение на лице, что я догадался, как ей недоставало в жизни дочери, девочки, которая бы стала ее подругой, и ей бы она уж не поскупилась на душевное тепло и ласку, чего в ней накопилось в избытке и чем в детстве она обделила меня.

С места в карьер мама предложила прокатить Алдону по Москве и, пока еще не перекрыто по случаю праздника движение в центре, показать ей столицу. Отец, кидавший на Алдону украдкой несмелые взгляды, чем с головой выдавал, что его, старого кобеля, не на шутку волнует, как мужчину, стройная спортивная фигурка гостьи, тут же согласился, даже куда-то позвонил и отказался от участия в каком-то совещании из-за якобы недомогания, и мы веселой гурьбой вывалились во двор, вызывая у соседей недоуменные взгляды и обостренное любопытство, и расселись в старой отцовской «Победе».

— Ваша машина? — искренне ахнула Алдона.

— Наша, — не без гордости кивнул отец.

Он сидел с Алдоной на переднем сиденье, а мы с мамой расположились сзади.

— Вы — большой начальник! — воскликнула Алдона.

— Большой начальник, — согласился отец.

От него несло одеколоном, которым он надушился сверх меры по причине прогулки с очаровательной подругой сына. Мне даже — показалось, что он на меня косится с плохо скрываемой мужской завистью.

— А ваш сын самый большой начальник… — восторженно выпалила Алдона. И мы все: и отец, и мать, и я — покатились со смеху от ее неуклюжей и трогательной попытки поддержать мой престиж в нашей семье.

— Разве я не права? — удивилась Алдона.

— Конечно, права. Большой начальник, — уступил отец, не преминув добавить: — В масштабах Литвы.

— А думаете, Литва совсем маленькая? Нас три миллиона, — не сдавалась Алдона и после паузы завершила упавшим голосом: — Было… А сколько осталось?.. Один Бог знает.

Я заерзал на сиденье, предвкушая конфликт.

— Ты веришь в Бога? — наклонилась к ней мама.

— А что? Совсем нельзя? — спросила она с детской непосредственностью. — Я чуть-чуть…

И возникшую неловкость как рукой сняло. Мы все от души хохотали. И Алдона с нами.

После Каунаса, после Литвы Москва выглядела бедно и серо, хоть в канун праздника старалась вырядиться поярче. Облупленные, запушенные за войну здания прикрывали свои фасады неисчислимым количеством красной ткани с белыми буквами бодрых оптимистических лозунгов. Лозунги и транспаранты чередовались с портретами, большими и малыми, одного и того же человека, с трубкой под усами и без трубки, в золотопарчовом мундире, с иконостасом орденов и медалей, опускавшимся даже ниже шитого золотом пояса. Огромная Москва выставила в основном портреты Сталина и лозунги, восхвалявшие его, подсветила их гирляндами разноцветных электрических ламп и сочла, что этого достаточно для праздничного вида…

А на улицах под огромными портретами и назойливыми лозунгами, озаренные в ранних сумерках мигающими разноцветными вспышками ламп, текли серые, мутные потоки людей с усталыми, озабоченными лицами. Они выстраивались в длинные, бесконечные очереди у дверей продуктовых магазинов, где из-за праздника появилось на прилавках съестное, недоступное в будние дни, и, набрав полные авоськи бутылок и пакетов, волокли их, отирая пот и блаженно отдуваясь, к станциям метро.

Алдона вертела головой, спеша охватить взглядом обе стороны улиц, по которым, разбрызгивая подтаявший снег, двигалась наша машина.

Мама называла ей улицы и площади и, когда проезжали мимо памятника, объясняла, медленно и внятно выговаривая слова, кому этот памятник и за какие заслуги поставлен.

Порядком устав и проголодавшись, мы уже в темноте добрались до нашего переулка.

Когда въехали во двор, мой отец проявил неожиданную прыть, молодо выскочив из машины, и, обежав ее, галантно распахнул дверцу и помог Аддоне выйти. Мама, состроив комическую гримасу, только покачала головой.

Ужин затянулся. Мы ели много и выпили немало, и поэтому было шумно и весело за столом. И так получилось, что в центре внимания был не я, по которому соскучились мои предки, а странная, забавная гостья, еле говорившая по-русски и никак этим не утомлявшая, а, наоборот, смешившая и радовавшая нас. Алдона заупрямилась и не позволила матери подавать к столу и убирать, и все это проделала сама, легко, без напряжения, надев поверх платья мамин клеенчатый передник, и двигалась с посудой на подносе, грациозно пританцовывая. Отец и мать, оба не сводили с нее восхищенных глаз. У меня на душе становилось все покойней и радостней, и я подсознательно, еще не отдавая себе отчета, понимал, что в мою жизнь входит что-то светлое и яркое, и любовался Алдоной и разговаривал только с ней, несправедливо обделяя стариков вниманием.

Некоторая неловкость возникла, когда настало время укладываться спать. В нашей квартире, довольно просторной по тогдашним московским условиям, были две комнаты. В одной стояла двуспальная родительская кровать, в столовой — черный диван, разложив который, можно было разместить еще одну пару. Где уложить Алдону? Где меня?