Цвет жизни - Джоди Пиколт

— Мышка, — произнес он хриплым голосом, — ты просто отпад! — Затем он повернулся ко мне. — Обидишь ее, я тебя убью.

— Да, сэр, — с трудом пролепетал я.

— Бриттани, — начал Фрэнсис, — согласна ли ты слушаться Терка и продолжать наследие Белой расы?

— Да, — поклялась она.

— Терк, согласен ли ты на войне почитать эту женщину своей арийской женой?

— Да, — сказал я.

Мы повернулись лицом друг к другу. Я смотрел ей в глаза, непоколебимый, когда мы произнесли Четырнадцать Слов мантры, созданной Дэвидом Лейном, когда он стоял во главе Порядка^[35]: «Мы должны сохранить само существование нашего народа и его будущее для детей Белого Человека».

Я поцеловал Брит, и кто-то позади нас зажег деревянную свастику в ознаменование этого торжественного момента. Клянусь, в тот день я почувствовал настоящий сдвиг внутри. Как будто я в самом деле отдал половину сердца этой женщине, а она отдала мне свое, и продолжать существовать мы могли только вместе.

Я смутно слышал, как Фрэнсис что-то говорит, как хлопают люди, но меня тянуло к Брит, как будто мы были последними двумя людьми на земле.

Может, так и было.

Кеннеди

— Моя клиентка ненавидит меня, — говорю я Мике, когда мы моем посуду в кухне.

— Что ты, уверен, это не так.

Я бросаю на него косой взгляд:

— Она думает, что я расистка.

— Она не так уж не права, — мягко говорит Мика, и я, вскинув брови, поворачиваюсь к нему. — Ты белая, а она нет, и вы обе живете в мире, где вся власть принадлежит белым.

— Я не говорю, что ее жизнь не труднее моей, — возражаю я. — Я не из тех, кто думает, будто если мы избрали чернокожего президента, то расовый вопрос волшебным образом решился. Я каждый день работаю с клиентами из меньшинств, которых обманывают система здравоохранения, уголовная система, образовательная система. Тюрьмы превратились в бизнес. Кому-то выгодно, чтобы поток людей, отправляющихся в тюрьму, не иссякал.

Мы пригласили на ужин кое-кого из коллег Мики. Я собиралась попотчевать их каким-нибудь изысканным блюдом, но закончилось тем, что я поставила на стол тако и купленный в магазине пирог, который выдала за домашний, пообламывав в некоторых местах края, чтобы он выглядел не таким идеальным. Весь вечер мои мысли были далеко. И немудрено, если разговор то и дело переходил на уровни потери нервных волокон в сетчатке больных глаукомой с односторонней прогрессией при контралатеральном расположении глаз. Меня полностью захватили воспоминания о споре с Рут. Если я была права, то почему не перестаю ворошить сказанное?

— Нельзя в уголовный процесс привносить расовый вопрос, — говорю я. — Это неписаное правило, как, ну знаешь… типа «не слепи фарами встречный транспорт» или «не будь придурком, который несет полную корзину продуктов в кассу, принимающую не больше двенадцати товаров, не заставляй ждать всю очередь». Даже в делах о праве на защиту территории его стараются обходить, и в девяноста девяти случаях из ста это какой-нибудь белый парень из Флориды, испугавшись черного парня, спускает курок. Я допускаю, что Рут чувствует особое внимание своего начальства. Но все это не связано с обвинением в убийстве.

Мика передает мне вымытую тарелку.

— Не пойми меня неправильно, милая, — говорит он, — но иногда, когда ты пытаешься что-то объяснить и думаешь, что делаешь намек, на самом деле это больше похоже на несущийся грузовик.

Я поворачиваюсь к нему, размахивая полотенцем.

— Представь себе, что у твоей пациентки рак и ты пытаешься ей помочь, но она постоянно напоминает, что у нее еще и сыпь. Разве ты не скажешь ей, что гораздо важнее сосредоточиться на лечении рака, а сыпью заняться потом?

Мика задумывается:

— Ну, я не онколог. Но иногда, когда у тебя зуд, ты чешешься и даже не замечаешь, что делаешь это.

Я в растерянности.

— И что?

— Это была твоя метафора.

Я вздыхаю.

— Моя клиентка меня ненавидит, — повторяю я.

Звонит телефон. Сейчас почти 10:30, время звонков по поводу сердечных приступов и несчастных случаев. Я беру трубку мокрой рукой.

— Алло!

— Это Кеннеди Маккуорри? — произносит густой голос. Этот голос мне знаком, но я не могу вспомнить, где его слышала.

— Да.

— Превосходно! Госпожа Маккуорри, это преподобный Уоллес Мерси.

Уоллес Мерси? Тот самый?

Я даже не поняла, что произнесла это вслух, пока он не захихикал.

— Слухи о моей суперславе сильно преувеличены, — шутит преподобный. — Я звоню по поводу нашего общего друга — Рут Джефферсон.

Створки моей раковины мгновенно захлопываются.

— Преподобный Мерси, я не имею права обсуждать клиентов.

— Уверяю вас, можете. Рут попросила меня быть ее советчиком…

Я сжимаю зубы.

— Моя клиентка не подписывала насчет этого никаких документов.

— Договор? Да, конечно. Я отправил его ей по электронной почте час назад. Завтра утром он будет лежать на вашем столе.

Какого черта! Как могла Рут подписать что-то подобное, не посоветовавшись со мной? Почему она даже не упомянула о том, что разговаривала с таким человеком, как Уоллес Мерси?

Но я уже знаю ответ: потому что я сказала Рут, что ее дело не имеет ничего общего с расовой дискриминацией, вот почему. А Уоллес Мерси занимается исключительно расовой дискриминацией.

— Послушайте, — говорю я, и мое сердце бьется так сильно, что я слышу его удары в каждом своем слове. — Оправдание Рут Джефферсон — это моя работа, а не ваша. Хотите поднять свой рейтинг? Не думайте, что сможете сделать это, сидя у меня на шее!

Я жму на кнопку с таким неистовством, что трубка вылетает у меня из рук и прыгает по полу кухни. Мика поднимает ее.

— Чертовы радиотелефоны, — говорит он. — Намного приятнее было раньше, когда можно было грохнуть трубкой об аппарат, да? — Он подходит ко мне. — Расскажешь, из-за чего все это?

— Звонил Уоллес Мерси. Рут Джефферсон хочет, чтобы он ее консультировал.

Мика свистит, долго и значительно.

— Ты права, — говорит он. — Она и правда тебя ненавидит.

Рут открывает дверь в ночной рубашке и халате.

— Прошу вас, — говорю я, — уделите мне всего пять минут.

— Не слишком ли поздно?